слоняется по улице. Сама не показалась. Анн не пустила.

Бога нет. В этом она не сомневается. Но она верит, что сама жизнь творит

возмездие. Ровно через столько, сколько ей пришлось страдать, не стало на свете

ни свекрови - умерла от нового кровоизлияния в мозг, ни свекра - погребло

снежной лавиной в Швейцарии на курорте. Джузеппе прилетел в Жэф. Он был

уверен: коль пришли миллионы, то вновь придет и любовь жены. Но где ей было

взять любовь, коль от нее и пепла не осталось?

Он был взбешен. Хотел отсудить детей. Процесс затянулся. Все Торопчины

бедствовали, потому что нанимали адвоката. В конце концов, суд постановил

детей оставить у нее, с правом для Джузеппе заполучать их к себе в

каникулярные месяцы, а также с правом разрешать или не разрешать им выезд

из Франции. Чтобы этот пункт записали, он потратил много времени и денег:

узнал, что Торопчины ездят в Париж и там, в советском посольстве, хлопочут о

возвращении в Россию. Семья, разумеется, была в отчаянии. Невозможно ехать

без Анн и Мориса. Оставаться ради них во Франции - тоже трагедия. Сильней

всех хотелось в Россию отцу. И всякое дополнительное препятствие для кого-то

из семьи вызывало у него паническую тревогу. Он и так горевал, что во

Франции останется старшая дочь Елена и младший сын Бернар. Елена была

замужем за ненавистным всем Торопчиным украинским националистом

Пудляковским, выступавшим с антисоветскими статьями и речами. Бернар

принял наше подданство, однако остался в Жэфе: женился на очаровательной

француженке. И вдруг такое постановление суда, что вынуждена оставаться во

Франции и младшая дочь с детьми. Отец умер... Перед смертью он взял клятву с

Галины Евгеньевны и Сергея, что они уедут в Россию. Заставил поклясться и ее,

Наталью Федоровну, что и она выполнит его последнюю волю: уедет, как бы ни

было сложно, и непременно с детьми.

Уехали мать и брат. Она делала вид, что никуда не собирается. Подозревала,

что муж нанял шпионов. По совету адвоката рискнула вписать в паспорт Мориса

и Анн. Поехала. Дрожала, что муж узнает и что ее схватят в ФРГ и вернут во

Францию. Ночью, в самую глушь, таможенный полицейский, этакий громадина,

проверил у нее паспорт. Когда пересекли границу Чехословакии, все трое

торжествовали, пели, дурачились. После они узнали: Джу прилетел из Италии в

Париж. Но он опоздал на сутки. Шпионы не очень тщательно шпионили.

Пока Наталья Федоровна и Галина Евгеньевна поили Машу чаем, вернулись

Кира и Сергей Федорович.

Сергей Федорович подсел к приемнику. На чуточной громкости плутал в

суматошном эфире, натыкаясь на певцов, что-то машинно балабонивших под

джаз, на проливни скрипичной музыки, на разноязычных дикторов,

сокрушавших противников своих правительств.

Его рука замерла: издалека, сквозь цикадный шелест прорвался мужской

голос. Хриплый, гундосоватый, картавящий. Он почему-то не отталкивал. За

мелодией, которую он гнул, разглаживал, золотил, можно было идти в

безлунном лесу, как за лучом фонарика.

Сначала за спиной Сергея Федоровича встала сестра, затем - мать. Едва

голос затих, словно его утянуло туда, откуда он пробился, выпутываясь из

цикадного шелеста, Галина Евгеньевна, ее дочь и сын восторженно загалдели,

дробя «р» и говоря в нос.

Кира провела ладонями от щек к вискам. В этом жесте почудилась Маше

неловкость.

Через мгновение, ощутив за собой безмолвие, разом умолкли и муж Киры, и

свекровь, и золовка.

- Шансонье, - промолвила Наталья Федоровна. - Скорей всего рабочий.

Транслируют из какого-нибудь парижского кафе.

Кира вздохнула.

В прихожей Наталья Федоровна, стоя рядом с Машей, приглашала ее

заходить и сюда на квартиру, и в техническую библиотеку. Маша помнила, что

дети Натальи Федоровны студенты, но воспринимала ее как подружку: так

просто, сердечно и ровно держалась с ней женщина.

Маша чиркнула ладонью о ладонь, щипками одернула платьице, а потом,

чувствуя губами свое отраженное дыхание, шепнула Наталье Федоровне на ухо:

- Вы счастливы?

Наталья Федоровна погладила Машу по голове.

- Еще бы! Но, конечно, не во всем. Ох, до того очаровательные волосы!

Неземные какие-то!

- Марсианские, - подсказала Маша.

- Я сразу догадался, что ты с Марса, - пошутил Сергей Федорович.

Мимо подъезда, вихляя с ноги на ногу, ехал сивый, который определился в

ее уме после встречи в березовой роще как начальник велосипедной ватаги.

Едва вошла в ворота, навстречу ринулась повернувшая с шоссе гончая стая

велосипедистов. Сверканье, перемеженье цветных пятен - футболки, жокейки,

шелест - и уже никого. А она-то подумала, что сшибут.

Сивый, конечно, сивый организовал. И Владька, наверно, был среди них!

Рассказал или нет? О чем, собственно, рассказывать? Теплоход. Клещ.

Поликлиника. Мальчишки любят хвастать чем-нибудь таким или лгать о чем-

нибудь таком. Но не Владька. Наверняка он врать не станет.

Трель велосипедного звонка. Владька. Вопросительный. Выдернул носки

парусиновых тапок из стремян, что ли, прилаженных к педалям. Чего он строго

так воззрился?

- Ну как?

- Что - как?

- Никаких симптомов?

«Вон он про что! Дура! Совсем недавно бесилась, почти умирала. И уже

забыла и думать...»

- Я психопатка, Владик.

- Не убежден.

- Ты уезжаешь?

- Завтра.

- Зачем?

- Меня, к примеру, привлекает деревянное зодчество, в частности, резьба.

- А как же я?

Маша шла по тротуару, Владька катился на велосипеде, отталкиваясь ногой

от гранитной бровки.

Ее вопрос настолько обескуражил Владьку, что он приостановил велосипед.

- То есть?

Еще ни один человек, кроме сестры и брата, не посягал на его волю, чтобы

он не был волен в каникулярные дни и недели.

- Не с кем будет кататься на теплоходах.

- Людей на них с избытком.

- А ты черствый.

- Математик.

- И все равно славный.

- Я не падок на похвалы. И я свободолюбив, потому что мне ясен смысл

несвободы.

Он отъехал.

Маша всегда была чем-то загружена: личное, семейное, школьное. В те

месяцы, когда она сама себе напоминала трамвай - с утра до ночи круженье,

мельканье, короткие остановки, ее мозг, будто запрограммированный,

неутомимо творил мечты, загадки, замыслы, исполнение которых откладывалось

на после.

В немногие необъятные дни, в которые время полностью принадлежало ей,

у Маши и не возникало мысли осуществить что-нибудь, будоражившее ее

воображение: лишь бы вдоволь поспать, набродиться по улицам и растерять

ощущение, что ты гонима беспощадной, мстящей за медлительность силой.

Здесь же, у отца, где Маша часто оставалась одна и где Лиза все сама делала по

дому, а ей ничего не поручала и не разрешала делать, она неожиданно поняла,

что если не будет теребить свое воображение, то проведет свое гощение

довольно кисло. С Владькой было бы занятно дружить, но с ним покончено.

Надумала пробраться в грузовой порт - и пробралась: сплавала на буксире,

который отволок туда баржу с подъемным краном. Целый день толкалась на

аэродроме. Наблюдала взлеты и посадки самолетов. Выпросила у

бортпроводницы значок с изображением лайнера Ил-18. Побывала в

диспетчерской и в комнате синоптиков. И все это под видом внучки, приехавшей

встречать ленинградского деда, позабывшего указать в телеграмме («Ничего не

поделаешь - склеротик») час прибытия.

Прознавши, что Леночку, дочь Сергея и Киры, необходимо привезти с

детсадовской дачи на вступительный экзамен в музыкальную школу, она

вызвалась съездить за ней и проводить ее на экзамены, чтобы не обременять

этой заботой перемогающуюся от повышенного давления Галину Евгеньевну.