увезли мать, однако, кроме карбидно-серого здания морга, где обмывали и

положили в гроб ее замерзшего в буран дядю, ничего себе представить не могла.

Это карбидно-серое здание, назойливо проявившееся в памяти, навело ее на

мысль, что мать, вероятно, собираются оперировать, раз поместили в хирургию.

И не невозможно то, что она не выдержит, тем более что нет рядом ее, Маши.

Решение возвратиться в Железнодольск она приняла быстро, но что-то в ней

противилось отъезду, и ей казалось, что это потому, что мало погостила, не

облазила город и окрестности. Немного погодя догадалась: из-за Владьки. С

резкостью, присущей ее натуре, она усовестила себя, а все-таки не отделалась от

желания погостить тут подольше.

Отец и Лиза, когда узнали о письме, согласились с тем, что Маше надо

ехать. Правда, денег у них не было, и придется ждать до отцовой получки. Хотя

и одолевало Машу нетерпение умчаться к матери, она была довольна, что

задерживается. Вполне вероятно, что он уже не очень-то нравится ей. Но она

хотела бы понаблюдать за ним после его возвращения: как еще он выставится

перед ней?

До отъезда она все-таки постарается узнать, что оторвало отца от матери и

от нее.

Для разговора наедине с отцом никак не выдавался момент; да и дома он

бывал редко, вероятно из-за того, что добивался вместе с Бизиным, чтобы

Трайно вывесил газету «Коксовик». Они ходили в партбюро цеха, в партком

завода, к инструктору отдела пропаганды и агитации горкома партии. Везде

возмущались поступком Трайно, обещали ему разъяснить и, должно быть,

основательно разъяснили - день ото дня он становился мрачней.

В те редкие часы, когда бывал дома, отец только о том и говорил, куда

наведывался из-за газеты, что сам говорил партийным руководителям, что

говорил Бизин и что им говорили. Ни на чем другом его ум не удавалось

сосредоточить. Коля Колич, довольный, что Бизин и Константин Васильевич не

отступаются, забегая на квартиру Корабельниковых, был хмельноват (в погребке

отметился), задорно-весело вздыхал: «Жизнь, жизнь, хоть бы ты похудшела».

В беспокойстве и одиночестве Маша пошла разыскивать техническую

библиотеку.

Наталья Федоровна сидела в маленькой солнечной комнате, переводя

оглавления свежих заграничных журналов и печатая их на машинке «Колибри».

Свет проникал в комнату сквозь падучие веточки цветов, росших в горшочках,

которые висели на нейлоновых нитях.

Маша было хотела ретироваться, чтобы не мешать, но Наталья Федоровна

усадила се напротив себя за письменный стол с книжными застекленными

полками в лицевой стороне тумб.

Коснулись косметики, замужества Натальи Федоровны, доброты

Константина Васильевича. Поболтали о Владьке. Наталья Федоровна ценила

племянника, но, хваля его, намекала, что если бы Маша познакомилась с ее

сыном (он играет на гитаре, пародирует пение знаменитых французских

шансонье, рисует пастелью, не изображает из себя ученого), то Владька померк

бы перед ним. Было лестно и странно Маше настойчивое, даже в чем-то

потаенное желание Натальи Федоровны непременно познакомить сына с нею.

Говоря о талантах сына, Наталья Федоровна словно бы хотела сказать, что

Владьку ограничивает его талант к математике, да и что вообще не следует

отдавать предпочтение математике перед другими областями человеческой

деятельности.

Маша спросила Наталью Федоровну о Галуа. Со встречи с мальчишками-

велосипедистами в березовой роще она помнила фразу Сивого о том, что

Владька хочет быть новым Галуа, а ее нет-нет да терзало, что она, вероятно, не

знает того, что известно всему миру.

Галуа великий мальчик! Был гордецом, в том смысле гордецом, что и на

крошечную несправедливость отвечал всеми силами чести. Однажды ее сын

сказал, что его привлекает честь как нравственная категория и что в ближайшие

годы он создаст монографию об истории и трансформации чести, начиная от

древности и кончая современностью. Гордец типа Галуа неизбежно становится

правдоискателем. Следующая его ступень - революционер.

Наталья Федоровна еще в юности читала о Галуа. Запомнилось, что тонкая

шея Галуа была несоразмерна с крупной кудрявой широкой головой, что его

отец, честный, мудрый человек, покончил жизнь самоубийством, что сам он

погиб на дуэли, что современная математика обязана ему идеями, связанными с

теорией алгебраических уравнений.

Еще запомнилось: на девушек он не засматривался.

Пришел раскосый инженер. Поручил Наталье Федоровне переводить из

американского журнала статью о тэндемных печах.

Маша как жительница металлургического Железнодольска знала, что сталь

выплавляют в мартенах, и ее заинтриговало, что это за тэндемные печи и почему

раскосый инженер ими так интересуется, что его аж лихорадит. Оказалось, что

если построить мартеновскую печь не с одной плавильной ванной, а с двумя, то

получится тэндемная печь, которая будет быстрей и экономней плавить сталь.

Догадываясь, что перевод статьи, написанной техническим языком, займет

уйму времени (Наталья Федоровна и инженер часто ныряли в словари и

справочники), Маша вызвала Наталью Федоровну из солнечного кабинета и без

обиняков спросила, рассказывал ли ей Константин Васильевич, почему сбежал

от семьи, или нет.

- Говорить-то говорил... Да рассказать об этом сложно...

- О тэндемных печах вон какие предложения составляете, тут проще

составить.

- Психологически сложно.

- Мне, - сказала Маша, - куда сложней психологически.

- Будет еще сложней.

- Я готова.

- Кто такие Донцовы?

- В войну мама у них жила. Он художник, она учительница. У мамы мать

умерла. Донцовы и мамина мать вместе росли. Они и взяли маму к себе. Из

барака. У них квартира в каркасном доме и с паровым отоплением, а барак

строился как времянка, промерзал, не натопишься. Они к маме приезжают. Для

них она родней родной. Они, когда папа скрылся, не в маме искали причину, а в

нем. Возможно, отвык от мамы на войне или избаловался... Папу они уважали,

поэтому терялись в догадках. Теперь скажете?

- Нет, девочка, Константин Васильевич сам решится.

- Что-то слишком долго решается. Да, честь. Что она такое и с чем ее едят?

Покорность знаю. Смелость наблюдала: бутылки - и вокруг смельчаки.

Принципы? Принципы в принципе существуют. Я разозлилась. Не сердитесь,

Наталья Федоровна. Я оптимистка. Хмырь будет добивать маму, а я все равно

буду оптимисткой и не казню Хмыря. И все будет в порядке. Успеваемость? По

поведению «пять». В институт не поступлю. Некому протолкнуть. На завод. С

нормой буду справляться. Возможно, буду получать премиальные. Может, не

свыше пятнадцати процентов, может, не меньше шестидесяти. Замуж. Комната в

коробке. Дети. Вибрационка. Пункция спинного мозга. Простите, простите,

Наталья Федоровна. Я распсиховалась. Жалко маму. Жалко себя.

Маша не могла долго не прощать. Не потому, что от природы не способна

была сильно и стойко гневаться, и не потому, что была добра, покладиста и не

старалась строго смотреть на собственное поведение, - а потому, что Клавдия

Ананьевна постоянно склоняла ее своими уговорами к мягкосердечности. Разве

не зажмешь в себе обиду на человека, за которого мать унижается до мольбы

перед тобой? Зачастую этим человеком был Хмырь. То он «пришьется» к Маше

из-за пустяка и ругает, как рыночный пропойца, и мать упрашивает не сердиться

на него, то он ударит Машу по лицу, да еще и пнет кирзовым сапожищем куда

попало, и мать умоляет позабыть это и разговаривать с отчимом без прохладцы.

Поначалу Маше не просто было уступать увещеваниям матери: какое насилие