нужно производить над собой - но постоянно она привыкла переламывать себя я

уже отчаивалась, что никогда не сможет быть гордой.

После разговора с Натальей Федоровной в научно-технической библиотеке

Маша металась по городу, пытаясь отделаться от навязчивого побуждения

сейчас же В потребовать от отца, чтобы сознался, почему бросил их с мамой.

Потом она настолько настроила себя против отца и настолько ей стало

ненавистно смиряться, а сердцем она постигла, как ей показалось, главную

мудрость: людей нужно судить не но их обходительности (вполне возможно, что

она временная и намеренная), не по тому, как они выставляют себя или

преподносят на словах, а по их поступкам и проступкам.

Из этих переживаний и горьких выводов сложилось в ней нетерпеливое

желание уехать сегодня же вечером, - пусть где хотят, там и достают денег на

билет.

Лизу озадачило требование Маши занять ей денег на дорогу. Деньги на

металлургическом комбинате начнут давать завтра, и завтра же Константину

Васильевичу получать, так как коксохимикам вместе с доменщиками и

мартеновцами выдают деньги в самый первый зарплатный день. Сегодня навряд

ли у кого перехватишь. У кого левый есть, те либо прижимисты, либо держат их

на книжке и неохотно с нее снимают.

Маша не отозвалась на Лизины уговоры и тотчас ощутила радость от

собственной непреклонности. Правда, через мгновение она застыдилась того,

что опечалила Лизу и что гонит ее за деньгами. И все-таки отказалась ждать, и

Лиза обегала чуть ли не весь дом, покамест не взяла взаймы.

Стоять за билетами пришлось в здании вокзала. Воздух в зале был горячий,

клейкий, мерзостно разивший дустом. Ядовитая духота, гощение, которое

оканчивается так неприкаянно, без надежд на встречу с этим приглянувшимся

ей городом, где ее чувства и мысли время от времени как бы овеивало чудом, и

ко всему этому обида на недолю матери - ожесточили Машу. И она спрашивала,

почему именно ее мать должна была потерять всю родню до основания, что

теперь ей некуда податься, если она надумает уйти от Хмыря; почему из всех,

кто работает в зеркальном гастрономе, должна была поскользнуться на

огуречной шкурке и попасть в хирургию именно ее мать...

Остановил этот приступ ожесточенных вопросов Владька Торопчин, тем

остановил, что она вспоминала о том, что он называл «вопросничеством», и тем,

что пришел на вокзал и бросился к ней, сияя глазами. И она обрадовалась ему,

однако слегка сердилась на него. Все-таки тютя: обидел и до сих пор не

сообразил, что обидел.

В дни, пока Владька отсутствовал, она вроде бы забыла о нем. Теперь, когда

он маячил возле нее, вперебив болтая о ночевках в лесу, о старике, вырезающем

из жести карнизы, которые узором не хуже тарусских кружев, о проколотых

велосипедных шинах, заклеенных медицинским пластырем, о предстоящей

жизни в математическом лагере, Маша догадалась, что помнила Владьку через

рассерженность, которой загораживалась от него.

Состояние гордости и требовательности к себе, длившееся в ней со вчера и

понравившееся Маше, с Владькиным приходом стало избываться, заменяясь

привычным бесхитростно-естественным и неумным. Но противиться обычному

своему настроению Маше не хотелось, потому что с появлением Владьки в ней

исчезла сиротливость, кроме того, навязчивое предчувствие катастрофы

перестало бередить ее сердце, а признание Владьки, что он, возвратясь из

велопробега и прочитав вызов Московского университета, сразу бросился к

Корабельниковым, чтобы уговорить Машу ехать вместе до Москвы, озарило

отрадой ее настроение.

Проводы были в тягость Маше. Лиза, хлопотливая, добрая, все-таки

успевшая довязать рябиновый свитер, почему-то плакала, извинялась. Игорешка

то и дело прошмыгивал в вагон, прятался, его силком выносили оттуда, он

рыдал, кричал, как ясельный малыш: «Ту-ту, ту-ту!» Наталья Федоровна была

непонятно-безразличная, крутилась на каблучках-шпильках, оглядывая

перронный народ. Подвыпивший Коля Колич топтался с бутылкой портвейна и

стаканчиком из-под финского сыра «Виола» перед Сергеем Федоровичем и

Владькой, предлагая принять по пять капель. На отказы он не сердился. Прятал

в нагрудный карман бутылку и, улыбаясь, вздыхал:

- Жизнь, жизнь, хотя бы ты похудшела.

Константин Васильевич явился сразу незадолго до отправления. С ним был

низкорослый, рессорный в походке и жестах газовщик Бизин. Константин

Васильевич обнял дочку. Когда он возносил руку за ее спиной, Маша отвердела

в плечах. Но нежная застенчивость, которую Маша ощутила в прикосновении

отцовой руки, невольно распустила ее плечи, отозвалась в душе желанием

простить. Припоздал Константин Васильевич к поезду потому, что Бизина и его

принимал секретарь парткома металлургического комбината. Бизину казалось,

что история со снятием стенгазеты «Коксовик» волнует всех присутствующих,

поэтому он юркнул в центр их маленькой группки и заговорил о том, что, в

общем-то, они добились, чего хотели: секретарь парткома сделал при них

«прочес» Трайно. Хотя самовольно снятую газету Трайно не мог вывесить,

поскольку забыл ее в трамвае, вопрос о начальнике они могут поставить в

очередном номере «Коксовика». Коля Колич предложил выпить.

- Примем-ка по пять капель. Портвейный облагоразумит, портвейный

успокоит.

- Что, майор, не принять ли действительно?

- Отрубили.

- Только не здесь, - обеспокоилась Лиза.

- В купе, в купе. Владик, проводишь?

- Условность, тетя Лиза.

Корабельников выхватил у Коли Колича бутылку, снял с горлышка пробку.

Со словами: «Погладь, майор, дорожку молодежи» - он налил в стаканчик вина.

Бизин быстро выпил. Константин Васильевич выпил и сам, а Коле Количу не

разрешил - лишку будет.

Коля Колич не протестовал.

- Согласен. Решительно со всем. Ничего нигде никому не докажешь. Имею в

виду - под турухом, клюкнувши, стал быть.

Отец потихоньку отвел Машу к ограде.

- Вот, дочь, прощаемся. Может, на год, а может, и навеки. Виноват я

наверняка и перед Клавой и перед тобой. Из Германии я вернулся, Клава у

Донцовых жила. Хорошо относились. Но слишком показалось хорошее

отношение с его стороны... Город примеры прибавлял - о других, не о Клаве.

Думал: «Да как же верить людям, если Клава что-то позволила?» Бабы выше

этажом сплетничали, как раз одна из них тень на Клаву бросила... Ну, я и совсем

заболел. Прекрасный у меня друг по работе, а я думаю: «Неужели ошибаюсь в

нем?» Стал впадать в неверие. В черное. С ума схожу, Ну, и уехал. Понимаешь,

война еще раньше меня ранила... Прости...

- Эх ты, папа.

Когда выносили из вагона Игорешу - он хватался за перегородки, полки,

поручни, - Маша и Владька встали возле окна купе. Провожающие задирали

головы.

В последний момент Корабельников хватился, что забыл передать подарок

дочери. Он кинул в окно что-то вроде кошелька на «молнии» и, когда уже

вагоны стронулись с места, крикнул:

- Приборчик. Ноготки подделывай.

Едва на желтоватое лицо Константина Васильевича накатилась лавина

чужих лиц, Машу подкосила внезапная усталость. Стоило притулиться к стене и

замереть, как изнеможение куда-то делось, но легче не стало. О чем только не

была печаль Маши! О том, что на прощанье не обняла отца. Зачем быть с ним

гордой, непрощающей? Кабы у него море счастья, довольства, независимости, а

то работа газовая, угольная, огненная, а иногда в турме гибельно опасная. Еще о

том печалилась, что есть люди, будто затем и созданные, чтобы не давать ходу

справедливости. И остаются ненаказанными и надеются, что в сложной

переделке всегда сыщутся те, кто их защитит. Неужели и тогда, когда она станет