электричество, и тому, кто придумал водку.

...Хотя Страшной и Чубарая один раз от меня улетели, я, однако, не потерял

веры в чудодейственность жареной конопли. Утром я насыпал в карман конопли

и навел в блюдце сахарной водички. Бабушка ушла в магазин. Я воспользовался

ее отсутствием и подлил в блюдце водки. Голубятники утверждали, чтобы умная

дичь забыла прежний дом, ее надо напоить пьяной.

Как и вчера, связки Страшному и Чубарой не понравились. Они

кособочились, топырили крылья, пытались ссовывать нитки маленькими

розовыми носами. Мы мешали их раздраженным и откровенным попыткам

освободиться от связок.

Перед приходом Петьки Крючина голуби немного смирились со своей

неволей, да и есть захотели, и дружно набросились на коноплю. Петька пришел

смирный. Сколько ни подсматривал за взглядом его раскосых глаз, в них подвоха

я не улавливал. Чтобы подчеркнуть, что я оттаял после нашей вчерашней ссоры,

а также в знак «цеховой» доверительности, я сказал ему, что вода в блюдце

разбавлена водкой и подслащена. Он одобрил это. И я испытал довольство

собой. Ведь поддерживал меня не какой-нибудь задрипанный голубятник, а

серьезный, неисправимый, знаменитый Петька Крючин, который к тому же до

позавчера был моим благосклонным покровителем. Зная, что Петька тут, не

утерпели и пришли с конного двора Генка Надень Малахай (опять он был без

фуражки) и сивый Тюля. Они двигались к моей будке сторожко, словно

подбирались, неуверенные в том, что я их не турну. Саша махнул им рукой:

- Да вы не трусьте, лунатики.

Они быстро подошли, стояли позади Петьки, еще не совсем надеясь, что им

не перепадет за вчерашнюю подброску лебедей.

Страшной наклевался раньше Чубарой. Ему стало скучно, и он принялся

ворковать, отвлекая ее от конопли, и едва она взглядывала на него, как он

распускал хвост и, прижав кончики перьев к полу, делал к ней рывок.

Поклонившись Страшному, Чубарая опять хватала с торопливым постуком

зеленоватое, эмалевое на вид зерно, и снова он, надувая зоб и потрясывая

загривком, выговаривал свое гулкое: «Ув-ва-ва-вва» - и то и дело как бы посыпал

эти звуки, напоминающие дыхание ретивого паровоза, урчащими рокотами.

Генка Надень Малахай восхитился:

- А ворковистый, черт!

Не оглядываясь, Петька отодвинул его локтем. Главным ценителем судьей

здесь был он, и то, что Генка Надень Малахай вылепил свое мнение об одной из

статей Страшного, возмутило его. Да и я воспринял восхищение Генки Надень

Малахай как нарушение приличия, принятого среди голубятников. Я повернул

на него глаза. Он мелко заколебался из стороны в сторону. Ему хотелось

испариться, и оттого, что никак никуда не мог деваться, он угнулся и запеленал

руки в подол рубахи.

Петька выждал, покуда кощунство, совершенное Генкой Надень Малахай и

как бы оставшееся в воздухе, рассеется, и уже тогда сказал, но таким тоном,

словно совсем не было замечания о ворковистости Страшного:

- Красиво бушует! Настоящая мужская порода!

Раз бушует у тебя на дворе - значит, начинает признавать твой двор. Вполне

вероятно - удастся удержать.

Явно у Страшного пересохло в горле. Он подбежал к блюдцу и напился

глубокими пульсирующими глотками. После этого собственное мозговое

состояние показалось ему каким-то необычным - насторожило горячение в зобу,

- и он потряс головой и помахал кургузыми из-за связок крыльями. Обычное

самоощущение не возвратилось к нему, но он не потерял бодрости,

размашистыми шажками вернулся к голубке и долбанул ее в темя. Саша

захохотал, потом воскликнул:

- Ну, мужик! Права качает. А то он к ней на хвосте, а она равнодушная.

Петька попробовал осечь Сашу:

- Ты, прикрой...

- Что?

- Хлебало.

- Ты не на конном дворе. Ты там командуй... У меня маленький рот, а вот у

тебя в действительности хлебальник: поварёшка пройдет.

- Замолчи, Сашок, - сказал я.

Чубарая, отскочившая от Страшного, таращилась, куда бы взлететь.

Страшной, видно, сообразил, что допустил оплошность, и заукал. Однако его

призывное жалобное постанывание не произвело на нее впечатления. Он

заворковал и, повышая гул своего голоса, вращался, понемногу подступая к

Чубарой. Она заворковала с негромкой, неумелой картавинкой, свойственной

голубкам, и сердито клюнула по направлению к нему, но не достала. Страшной

принял ее мстительный клевок за поклон и пошел колесить вокруг нее, мел

хвостом землю, взгогатывал.

- Вот бушует! - и в другой раз не удержался Генка Надень Малахай. - Ни у

кого не встречал!

- Мой Лебедь, что, - грозно спросил его Петька, - хуже бушует?

- Нет, Петя. Они одинаково.

Сожаление появилось на лице Петьки.

- Что значит не голубятник, - проговорил он, обращаясь ко мне. - У каждого

голубя свой голос. - И уже к Генке Надень Малахай: - Надо различать...

- Он тугой на ухо, - подсказал Саша.

Чубарая все еще тянула вверх голову. Страшной перестал ворковать.

Задумался. Какой-то непорядок был в нем самом, а также в норове голубки. Над

этим он и задумался. Навряд ли он додумался до того, что с ним стряслось, а

может, расхотел додумываться: дескать, зачем нам, голубям, вдаваться во всякие

там сложные перемены в организме? И было направился к Чубарой, чтобы

выяснить ее каприз, но его качнуло, и он чуть не свалился набок, да вовремя

успел подпереться крылом.

Саша рьяно ждал потехи. Он залился хохотом и никак не мог сдержаться.

Легкие у Саши были малообъемные, в них не хватало воздуха на длинные

выдохи, поэтому он все ниже сгибался, удушливо кашляя и взвизгивая. И меня,

и Тюлю, и Генку Надень Малахай тоже разбирал смех, но крепились:

останавливала строгая прихмурь в Петькином лице. Вскоре, когда Страшной,

напряженно поддерживая равновесие, подошел к Чубарой и попытался

поцеловать ее, а она увильнула и отбежала к огуречной грядке, он,

остановившись на месте, стал браниться на нее, тут и мы не выдержали и

захохотали, потому что в том, как он ругал Чубарую, было почти все

человеческое: и поза, и повадки, и упрек, и обещание взбучки.

Чубарая пригорюнилась возле грядки. Конечно, Страшной решил, ему кое-

что удалось ей втолковать и что уж сейчас-то она не должна пренебречь его

ухаживанием, и готовно подбежал к ней, а Чубарая хлестанула его крылом и

через огуречную грядку улизнула в картофельную ботву. Он искал ее среди

ботвы, то обидчиво укая, то сердито бормоча. Затем вдруг прытко выскочил

оттуда и прибежал к блюдцу. Я уже пожалел, что раз вил водкой воду, и хотел

отогнать его от блюдца, но он даже не отпрянул него. И когда я загородил воду

руками, он начал клевать мои ладони, и их пробивал, и так в них впивался, что

выступала кровь. Я отнес Страшного в будку. Он и в будке продолжал буянить -

долбил в березовую поленницу и врезывал по ней крыльями.

Я испытывал и растерянность, и огорчение. Я никак не предполагал такой

бедовой реакции Страшного на водочную разбавку и такой дикой

непокладистости, проявившейся в Чубарой. Петька понял это, однако не ушел.

И я увидел, что он мне сочувствует и, пожалуй, чем-то собирается помочь. Он

сказал, что нам нужно потолковать. Я догадался: у него нет желания говорить

при Саше, Надень Малахае и Тюле. Эти, мол, пацаны так себе для голубиной

охоты. В «шестерки», еще куда ни шло, они годятся, а серьезный разговор при

них вести бесполезно: он им ни к чему.

Я попросил ребят взглянуть, не собирается ли пугать голубей Мирхайдар.

Они отошли, и Петька сразу заговорил. Вода с водкой? Вода с водкой? Нельзя

давать Страшному. Позабыть, наверное, позабудет старый дом, но может и