и тонко распускались клубки звона - ударял паромный колокол.

Едва паром, сплющивая бортом автомобильные покрышки, подвалил к

пристани, с него на берег прошёл верблюд, таща рыдван с арбузами, пара быков

проволокла воз сена, просвистела свадебная тройка, проехала цыганская

кибитка, влекомая низкорослым башкирским коньком, высыпали красили-

артельщики из России, с мая по ноябрь живущие в Магнитной, у каждого за

плечом узел для разноски трафаретных ковриков, покрывал, накидушек и всякой

перекрашенной одежды.

Возчики с веревочными кнутами стали уговаривать киргиза, управлявшего

верблюдом, продать арбуз. Киргиз был доволен, что ещё не доехал до базара, а

уже навязываются покупатели, но торговать не стал: нужно прицениться.

Кибитку задержали бабы в чёрных полушалках, цыганки что-то наборматывали

им из тёмной брезентовой глубины, и зубы их сверкали, и закатывались

плутоватые глаза, и качались плоские золотые серьги. Кудрявый парень увязался

за тройкой, прося взять его в дружки, а ему кричали, что все свадебные

должности позаняты своими и пришлые не требуются. Красилей окружили

плотники и уговаривали их бросить свое маркое ремесло и подрядиться вместе с

ними строить в зерносовхозе элеватор.

Еще вчера, как и у всех этих людей, у меня был интерес, который окрылял

душу, а теперь его нет, и я не представляю себе, зачем жить.

За спинами плотников я проскользнул на паром, и когда переплыл на правый

берег Урала, то ударился вверх по холму.

В станице гоняли дичь. Стая взрывника, кружившая быстро и слитно, белела

на солнце. С новой силой вспыхнула моя маета. И, проклиная себя за измену

обещанию, я не знал, куда деться от обиды и тоски.

Поздней осенью такая пустота в степи за Уралом, что кажется - всё вымерло.

Сусликов и тех почти не видать. А было многозвучно от жаворонков, и ящерицы

струились меж кочковатыми кустиками старника, и совы спали на копешках, и

горностаи шастали в ложбине. Обесцветились растения, кроме конского щавеля,

кровохлёбки и нивянок. Да еще выделяются среди глинистого однообразия

стеклянные волоконца семян кипрея. Татарник и тот поблек, и только и

заметишь его по скрюченной верхушке. И запахи как ветром унесло. И словно

не пахла, как березовый сок, серебристая по ножке и лепесткам сон-трава, и не

тянуло через увалы аромат горицвета, фиалки, ястребинки, цикория, кипрея,

пижмы, поповника...

Я ломился напрямик по этой тусклоте, и моя неприкаянность скрадывалась,

как бы терялась в бурьянах.

Я быстро добрался до Мартышечьего озера. Полежал на мхах. Нарезал

рогозовых «палок» и успел вернуться домой до ухода в школу. Боль во мне,

похоже, перегорела, и я вроде бы смирился с запретом держать голубей. Я не

подосадовал на бабушку, когда она, зачерпнув ложкой сливочного масла,

полезла под кровать. Даже мысль о том, что теперь не меньше недели бабушка

будет праздновать на голубиные деньги, не обострила меня.

Возвращаясь из школы, я то ли загадывал, то ли умолял кого-то: «Хотя бы

они не прилетели», - но на всякий случай пошел вдоль сараев, балаганов, будок.

Взглянул на барачную крышу. Там сидел голубь. Я подумал, что обмишулился.

Уже темновато, и можно принять за голубя какой-нибудь рваный ботинок,

закинутый на крышу. Чего только туда не забрасывают. Я решил больше не

смотреть на крышу и хотел уйти домой, но не утерпел. Действительно, на

гребне крыши сидел голубь. По белой гладкой голове и вытянутой шее я узнал

младшего Цыганёнка. Уже через мгновение я бросился в барак за ключом. Едва

открыл будку, Цыганёнок слетел на землю и торопливо побежал к порогу. Я так

был обрадован, что понёс Цыганёнка домой. Мать с бабушкой подивились:

пискунишка, которому году неделя, прилетел, да еще и раньше старых голубей.

Мать налила в блюдце молока, а бабушка насыпала чечевицы на жестяной лист,

прибитый перед поддувалом голландки. Я сказал, что в незнакомой комнате он

не станет есть, а вот стекло наверняка вышибет. Чтобы Цыганёнок не убился

или не порезался, прежде чем пустить его на железо, я открыл окно. Он сразу

вспорхнул, вылетел и сел на пол, возле огуречной грядки. И это поразило их.

Я накормил Цыганенка возле будки, и когда, оповестив своих дружков о его

возвращении, пришел домой, то мать с бабушкой всё ещё восхищались тем, что

младший Цыганёнок - башка, а также толковали о поверье, будто у голубей

человеческая кровь, и склонялись к тому, что в этом есть резон: умом,

повадками, семейным укладом, привязанностью к дому они напоминают людей.

Со дня на день я ожидал прилёта Страшного и Цыганки, но они не

появлялись. Пискуну было одиноко. Много им заниматься я не мог - подгонял

успеваемость. Чтобы он не сидел в затворничестве, я выпилил в нижней части

двери отверстие, и Цыганёнок покидал будку и залазил обратно, когда ему

вздумается. Он летал с Петькиной стаей и со стаей Жоржа-Итальянца. Но чаше

всего он летал со стаей Мирхайдара и всегда рядом с хохлатым Цыганёнком.

Иногда он исчезал из неба нашего участка. Где его носит, я не знал, да и не хотел

знать. Мне было ясно, что Цыганёнок любит летать, что он вольный голубь и

что, хоть убей, не сядет у чужой голубятни, если даже к Мирхайдару, куда

садится его брат, ни разу не спустился. Меня бесило, когда кто-нибудь из

мальчишек говорил в его отсутствие:

- Опять Цыганёнок шалается над городом.

Для голубятников ожидание первого снега - как ожидание первого

несчастья. Снег перекрашивает мир. Были горы верблюжьего цвета, выше

землянок на склонах темнели убранные огороды, а верх землянок был пестр:

черный - полито смолой, бурый - крыт железом, сизый - досками, белый -

берестой. Пропали серые крыши конного двора, красная крыша клуба

железнодорожников, зеленая крыша детского сада, разномастные крыши

бараков, оранжевый зонт над трубой котельни, изумрудные крыши завода, в

стекле которых мерцала на солнце медная проволочная арматура. Исчезли

черные домны, глинисто-рыжий ручей, текущий с горы Атач через город, и

глинисто-рыжий лед пруда в месте впадения ручья. Куда-то делись другие

цветовые ориентиры. Голуби дуреют от этой перекраски. Они не кружат над

свежей, слепящей, беспредельной белизной - плутают, носятся, мечутся, будто

промчался в небе ураган и расшвырял их, и они никак, не могут собраться в

стаи. Но понемногу налаживается привычный порядок. Стройность ему

возвращают голуби, уже зимовавшие не однажды. Сбиваясь в маленькие кучки,

они начинают размеренное вращение над угаданной, тысячу раз облетанной

площадью, ожидая, когда соберется вся их разбредшаяся стая. К вечеру редко в

какую голубятню соберется вся дичь. В некоторых голубятнях не

досчитываются и старичков.

Нежеланный день. Лень хаоса, обожженных резким светом глаз, отчаянной

беготни, невероятных потерь.

А для кого и день азартной ловли и богатой поживы!

Приближение первоснежья тревожило меня не только тем, что я могу

лишиться Цыганёнка, а также и тем, что после него навряд ли дождусь

Страшного и Цыганку.

Как я был счастлив, когда холодным утром с иссиня-свинцовыми тучами

услышал крик Саши:

- Цыганка, Цыганка идет по крыше!

Я схватил Цыганёнка и побежал за Сашей. Голубка, отдыхая, сидела на

бараке директора школы Ивана Тарасовича. Я выбросил Цыганёнка, и она

тотчас взлетела. От радости было попыталась бить крыльями и кораблить, да

чуть не врезалась в землю. Там, где она жила, у нее оборвали крылья. Они еще

не отросли как следует, а она подалась восвояси и вот уже летит около

Цыганёнка. И прекрасно, что она прилетела накануне первого снега. Значит,