есть надежда, что если Страшной в зимнюю пору будет стрелять над участком в

своем поисковом полете, то он увидит Цыганку с Цыганёнком и сядет за ними,

хотя и не узнает ни нашего барака, ни моей будки.

Ночью, как и предполагала бабушка - у нее кололо под крыльцами, - выпал

снег. Я очумел от того нежного преображения, которое совершилось во всем.

Замок на будке напоминал полярную сову, трансформатор, взгроможденный на

помост высоковольтного столба, походил на хлопковый тюк. Что-то гусиное

было в паровом подъёмном кране, который стоял на железнодорожном пути

близ вагонного цеха. В дырке над порогом появился Цыганёнок и мигом

отпрянул назад. Немного погодя он повысовывался из лаза, опять выскочил на

порог и, поозиравшись, спрыгнул на белое. Оттого ли, что он провалился в снег,

оттого ли, что не знал, что это такое, а может, ему показалось, что лапки его

обстрекало, Цыганёнок взвился и с лёта нырнул в лаз.

Я наспех оделся, подмел веником землю перед будкой и выпустил Цыганку с

Цыганёнком. Они долго таращились по сторонам и в небо, где уже происходила

голубиная суматоха. Дичь Мирхайдара переполошилась сильней, чем Петькина

и Жоржа-Итальянца.

Мирхайдару нравилось жевать воск. Он жевал его беспрестанно, стараясь,

чтобы получалось с прищёлком. В прищёлках, по словам Мирхайдара, была

самая что ни на есть сладость. Учителя мирились с его дурной привычкой, но

все-таки выставляли с уроков из-за этих прищёлков. Желваки на скулах

Мирхайдар нажевал себе чуть ли не с кулак величиной.

Растерянное лицо Мирхайдара с огромными двигающимися желваками

вдруг представилось мне, когда я услышал, что пуще всех переполошились

именно его голуби. Я не хотел ему урона и даже взволновался, как бы он не

потерял сегодня нашего хохлатого Цыганёнка.

Мой Цыганёнок, набив зоб пшеницей, взмыл вверх, а Цыганка лишь

дотянула до крыши. Там она и сидела, обираясь и наблюдая за небесной

неразберихой, покамест он не вернулся. Он тоже принялся охорашиваться и

весело глазел в лучистый воздух.

Я не понял, почему они вдруг вытянулись. Было впечатление, что они

заметили неподалеку ястреба, хотя никакой хищной птицы в это время в городе

быть не могло. И сорвались они с крыши так резко и сильно, как в опасности.

Через какую-то секунду, к моему недоумению, Цыганёнок начал звенеть

крыльями, а Цыганка, летевшая вровень с ним, принялась кораблить своими

тупыми крыльями. Секундой позже мне всё стало ясно: от заводской стены

тянул Страшной. Он косокрылил - правое крыло у него было короче левого.

Узнав Цыганку и Цыганёнка, он перекувырнулся, сел на хвост и угодил на

телеграфные провода, тянувшиеся вдоль дороги.

Я бросился огибать будки, сараи, балаганы. Поднять! Спасти! И когда

обежал их, то увидел, что Страшной тянет к моей будке над пышной порошей и

от взмахов его крыльев взвихриваются снежинки.

Чтобы избавить Страшного от косокрылия, я оборвал ему левое крыло.

Отрастание перьев ослабляло холодоустойчивость Страшного и Цыганки. В

морозы я заносил их домой. А Цыганенок не мёрз в самую огненную стужу. Я

оставил его в клетке; он решался летать даже в остекленевшем от мороза небе.

Однажды я запозднился в школе. За моё отсутствие к будочной двери надуло

сугроб, и он успел затвердеть, как фаянс. Цыганёнка в клетке не было. Вполне

возможно, что дырку замуровало перед наступлением вечера, поэтому он не мог

попасть к себе в гнездо. Поиски не принесли утешения. На рассвете я встал и

обнаружил Цыганёнка в тупичке между нашей будкой и соседским балаганом.

Он спал на черенке совковой лопаты. И до этого происшествия я знал о

холодоустойчивости голубей и лишь теперь догадался, что зиму они коротают

почти с пингвиньей выдержкой и бодростью.

Голубятничать, как раньше, до бабушкиной сделки с барышником, у меня не

было желания. И не потому, что я не хотел школьных неприятностей и боялся,

что участь Страшного и Цыганки с Цыганёнком повторится. Просто мне

открылась в вольной воле, которую я дал Цыганёнку, какая-то необъятность

простора, движения и красоты, что я не представлял себе, как смогу лишить

всего этого Страшного и Цыганку, и мечтал сохранить в голубятне неожиданно

возникший свободный порядок.

Когда они стали вылетать втроем, то пропадали в небе почти все светлые

часы дня. Иногда они приводили с собой чужаков, я дарил их бабушке, и у неё

возникал повод для залезания под кровать.

По теплу голуби начали приводить с собой голубку оригинальной масти: по

белому фону синеватые закорючки, напоминающие арабскую вязь. Голубка

ходила вместе с Цыганёнком, но к вечеру, поднявшись, нарезала через

металлургический комбинат и скоро скрывалась в его железисто-чёрной копоти.

Как-то увидел (уже просохло, и на полянах зеленела мурава), что Цыганёнок

целуется с этой голубкой. Вот тебе штука! Я даже замахнулся на них. Их

недоумение было недолгим. Они снова принялись целоваться, а потом со

счастливым боем крыльев совершила кольцевой облет барака и сели.

В этот час возвращался со смены бородатый взрывник. По пути к переправе

он купил на базаре пшеницы и нёс её в мешке, разделив плечом надвое.

Отдыхая, он расспрашивал меня о Страшном, как бы для себя сказал, что

Чубарая до сих пор без пары. В масти голубки - по белому синеватые закорючки

- он увидел сходство с письменным камнем, на том тоже такие значки. Тем, что

назвал голубку Письменной, он вывел меня из затруднительного положения и

опять оставил о себе хорошее впечатление. Голубка словно ждала, чтобы её

нарекли. С этого дня она поселилась у Цыганёнка в гнезде.

К июню Страшной и Цыганка вывели птенцов. Я исполнил свое обещание:

отдал их Петьке Крючину, едва они окостышились. Клевать они умели, но с

неделю донимали Петькиных голубей приставаниями, просили себя покормить,

за что старички секли их крыльями.

Страшной и Цыганка подолгу сидели на конюшне, с тоской глядя на

пискунов, и оба возмущенно ворковали, если при них обижали малышей.

Письменная почему-то неслась на бараке, всякий раз яичко скатывалось с

крыши.

Когда началась война, я решил, что Страшной и Цыганка с Цыганенком - в

Письменной я сомневался - могут пригодиться на фронте. От кого-то я слыхал:

умные голуби после специальной тренировки бывают прекрасными войсковыми

гонцами.

Мы с Сашей принарядились. Саша был в сатиновой косоворотке, сереньком

с коричневой ниткой бумажном костюмчике, в ненадеванных ботинках,

шнурующихся на крючки. Всё сидело на нём из-за своей большины, как чучело

на колу, и все-таки ему было радостно: мать держала его выходные веши в

сундуке под ключом. Ожидая меня у будки, он пел что есть мочи:

Люба, Любушка. Любушка-голубушка,

Я тебя не в силах прокормить...

Я надел парусиновые тапочки, брюки из темного сукна с мохнатым ворсом,

матроску, угрожающе трещавшую в подмышках. Я подсунул Страшного и

Цыганку под резинку, вдетую в подол матроски. Саша приткнул Письменную и

Цыганёнка к плечам, под полы френчика. И мы направились в городской

военный комиссариат. Дорогой со стороны переправы промчался танк Т-34.

Едва мы проскочили сквозь пыль, поднятую танком, то увидели Мирхайдара.

Под вельветовой курткой у него возилась дичь. По тому, как он был раздут в

корпусе, можно было прикинуть, что тащит он под курткой чуть ли не всю свою

стаю. Я подумал, что Мирхайдар идет в комиссариат, и сильно расстроился.

Вдруг да выберут его голубей, а наших забракуют? Оказалось, что вчера он

играл с Бананом За Ухом. Тот выкинул у его барака дюжину голубей, и все они

улетели. И Мирхайдару пришлось расстаться с парой Жёлтых. Мирхайдар шел