Эндимион сразу же забыл о грозящей ему опасности и начал прокладывать себе дорогу в плотной толпе, чтобы подобраться поближе к своему кумиру. Он протиснулся между тосканским земледельцем и торговцем шелком и оказался внезапно в первой шеренге зевак, рядом с носилками.

Сенека был погружен в чтение большого свитка, освещая его ручной бронзовой лампой, которую держал у самого папируса; его лысая, благородной формы голова была слегка наклонена вперед.

Мальчик подумал, что скульптурные портреты Сенеки не передавали всего своеобразия облика знаменитого философа. Особенно это касалось глаз, в которых светилось выражение любви к миру, и ума, достаточного для того, чтобы написать десятки сочинений, составивших целую библиотеку. В его лице читалось выражение терпеливой доброты к человеческим слабостям, но вместе с тем в нем сквозила твердая целеустремленность и угадывалась железная воля. Эндимион мог легко себе представить, как Сенека заявляет вслух, что раб — это человек, а не животное, которое можно безнаказанно бить и истязать; что надо запретить кровопролитные состязания на аренах. А если бы его кто-нибудь назвал за это сумасшедшим или глупцом, Сенека наверняка посмотрел бы на такого человека с сожалением или даже с мрачным презрением.

Может быть, философ читал в эту минуту одно из своих собственных сочинений, и, возможно, это была копия, которую сделал в скриптории сам Эндимион? Какие мысли о мире, природе и космосе роились в этой мудрой великой голове, пока Сенека строка за строкой читал неизвестную мальчику рукопись? Над какими идеями размышлял сейчас его волшебный совершенный разум?

Глубоко задумавшись, Эндимион не слышал крики, раздававшиеся почти над самым его ухом:

— Мальчик, темные волосы, карие глаза, черный амулет на шее… Но тут ему в нос ударил едкий запах мочи. Гранн незаметно подкрался вплотную к своей жертве. С ним вместе был пожарный из городской Охраны, которая одновременно занималась наблюдением за порядком в городе в вечерние и ночные часы. Одет он был в кожаные доспехи и стальной шлем, в руке пожарный держал сложенную кольцами веревку. Мальчик резко обернулся, но было уже поздно, наброшенная на него петля туго перехватила тело, руки Эндимиона были плотно прижаты к бокам. Второй веревкой пожарный стянул запястья мальчика с такой силой, что его руки словно огнем обожгло. Кто-то толкнул его в спину, и он упал прямо на дорогу под ноги носильщикам, на плечах которых возвышались носилки с восседающим на них философом. Из уст Эндимиона вырвался приглушенный стон. Он подавил в себе крик ярости, взбешенный тем, что одна-единственная оплошность — потеря на минуту бдительности — привела его к гибели. Богини судьбы воспользовались его беззаветной любовью к философии и поймали мальчика в ловушку, как зверя на приманку.

— Маленький озорник, наконец, попался! — воскликнул Гранн, покатываясь со смеха. — Хватит церемониться с ним, это слишком дорого обходится! Все, что ему надо, это небольшой крест, а я уж об этом позабочусь!

Гранн пнул лежащего на земле Эндимиона ногой в живот. Эндимиону удалось подняться кое-как на ноги. Носилки на минуту остановились, потому что носильщик, в ноги которому он упал, споткнулся и замер на секунду, поправляя на плече свою ношу. На мгновение взгляды мальчика и философа встретились.

И в лице Сенеки что-то дрогнуло. На долю секунды ему показалось, что он уже давно знает этого парнишку. У него было такое странное ощущение, что он толкнул незнакомую дверь и вошел в давно забытый мир детства, где неожиданно столкнулся с самим собой, маленьким. Сенека прекрасно понимал этот пылкий юношеский взгляд, который выдавал беспокойный ум, готовый засыпать вас градом вопросов и мучить вас ими до полного изнеможения.

Все окружающие замерли; замер даже Гранн, чувствуя необычность происходящего.

И тут заговорил Эндимион. Считалось непозволительной дерзостью, если раб первым заговаривал со свободнорожденным; если же он обращался к человеку такого высокого ранга, как Сенека, — к Сенатору, — то это уже рассматривалось как преступление. Но тому, кто находится на волосок от гибели, не до рангов и приличий, и потом Эндимион питал чистую мальчишескую веру в своего Героя, который все видит, все понимает и ничего не страшится.

— Я молю тебя о снисхождении, — начал он, и голос его звучал с таким достоинством, что Сенека вдруг ясно представил этого ребенка взрослым мужчиной. — Я всегда мечтал стать ученым человеком, таким, как ты. Я… я знаю наизусть твой трактат «О мимолетности жизни» и твое эссе «О гневе». Заступись за меня, и ты не пожалеешь! Я буду верой и правдой служить тебе до конца моих дней.

— Бешеный щенок! — заорал Гранн, дергая веревку и пытаясь оттащить мальчика от носилок. — Забейте ему глотку кляпом!

Сенека снова встретился глазами с Эндимионом; было видно, что его тронула мольба ребенка. Он поднял правую руку, приказывая носильщикам не трогаться с места.

Но тут какой-то человек из толпы крикнул Сенеке:

— Славнейший! Разве Сократ владел столами из драгоценного кедра, двенадцатью поместьями, сорока миллионами золотых монет и половиной острова Британия?

Сенека досадливо поморщился. Опять то же самое.

— Прочитай нам оду! — раздался чей-то надтреснутый голос. — Я был в отъезде и давно не слышал наглой бесстыдной лести!

Сенека презрительно взглянул сверху вниз на чернь, оскорблявшую его. В этот момент он был похож на выведенное из себя божество.

Ему казалось, что в последнее время люди не упускали ни малейшей возможности поставить его в затруднительное положение; их намеки и прямые оскорбления жалили тем сильней, чем яснее он ощущал в глубине души, что заслужил их. Своим богатством он мог поспорить с самим Императором. Он писал в свое время стихи, восхваляющие мать Нерона Агриппину; при одном воспоминании об этом философу становилось не по себе. А теперь чернь показывает пальцами на этого мальчишку, кивает и многозначительно ухмыляется. И переговаривается между собой. О чем? О том, что Сенека питает слабость к молоденьким рабам и шагу не может сделать, чтобы тут же не остановиться около очередной смазливой мордашки. Если он освободит мальчугана, народ решит, что философ собрался поразвлечься с ним сегодня ночью.

Когда Сенека снова повернулся к Эндимиону, мальчику показалось, что глаза философа как будто застлала непроницаемая пелена. Резким взмахом руки он приказал носильщикам трогаться в путь.

Эндимион не почувствовал боли, когда Гранн ударил его по губам, потому что душевная боль, которую он сейчас испытывал, заглушала все. Чудесный волнующий мир был внезапно взорван изнутри, и там за красивой оболочкой не было ничего, кроме грязи и копошащихся в ней навозных червей. Великий философ жил не по законам своего учения, а зависел, как и любой ремесленник, от мнения толпы. Эндимион понял, что даже эта демонстративная погруженность Сенеки в чтение на глазах у тысяч зрителей, была ничем иным, как обыкновенной игрой на публику — раз народ ожидал увидеть его со свитком в руках, то он чувствовал себя обязанным пойти навстречу ожиданиям народа. Когда Гранн снова резким ударом сбил мальчика с ног, Эндимион почувствовал, как разбилась вдребезги его душа. Он потерял веру в людей. Если в Сенеке не осталось никаких искренних добрых чувств, тогда в ком же он может обрести их? Да ни в ком. Эндимион понимал, что если даже богини судьбы смилуются над ним и даруют ему долгую жизнь, никогда больше он не сможет испытывать доверие и уважение к человеку — будь то король или сам Император, — даже если этот человек вполне заслуживает и доверия и уважения.

От этой мысли мальчик почувствовал себя таким одиноким, как потерпевший кораблекрушение, затерянный в море мрака человек.

Когда Гранн и пожарный из городской Охраны вели мальчика вниз по улице Меркурия, направляясь на место казни, их внезапно остановил громкий торжественный, словно звук фанфар, голос:

— Луций Гранн! Приказываю тебе остановиться!

Плюнув с досады и крепко выругавшись, Гранн обернулся. Ни сукновал, ни сам Эндимион не подозревали, что возгласы глашатая привлекли внимание еще одного человека — почетного гостя, направлявшегося на пир в первых носилках.