— Мальчик, темные волосы, карие глаза, миловидный, бежал из сукновальни Гранна! На шее амулет из черной кожи! Мальчик…

Звонкий пронзительный голос разносился далеко вокруг. Эндимион бежал вверх по улице Меркурия в надежде известить единственного верного друга о своей судьбе. А затем он намеревался спрятаться где-нибудь среди городской сети канализационных стоков и водоотводов, чтобы завтра поутру, — если на то будет воля богов, — бежать из города. Эндимион остановился посреди неширокой, круто взбирающейся вверх улочки и бросил камешком в закрытое ставнями окно второго этажа пекарни Поллио. Через несколько секунд на пороге дома возник старик с запорошенными белой мукой волосами; он появился, как добрый дух, материализовавшийся в черном дверном проеме, и начал робко и осторожно спускаться по каменным ступенькам крыльца, как будто он боялся не столько оступиться, сколько ступить во что-нибудь гадкое. Старик внимательно огляделся вокруг, наконец, увидел мальчика. На его лице сразу же появилась смущенная неуверенная улыбка, как у человека, не привыкшего улыбаться и потому делавшего это с большим трудом. Эндимион подумал, что такая улыбка бывает у отшельников.

— Лука! — воскликнул он, кидаясь в объятия старика с мальчишеским пылом. — Я убежал!

— Креон! Ты не должен был этого делать! — Лука схватил мальчика за плечи, в его взволнованном голосе слышалось отчаянье. — Это же безумие, глупое ребячество!

— Ты знал меня под двумя именами, они в прошлом. Теперь я — Эндимион. И это мое настоящее имя.

— Тебе грозит неминуемая гибель, мой мальчик, — зашептал Лука, наклонившись к Эндимиону. И, приблизив свое лицо к лицу подростка, уставился на него мрачным взглядом. — Это все книги, они довели тебя до беды. Теперь я знаю, что книги хуже, чем вино. Когда ты дочитал одну книгу, тебе тут же нужна другая, и этому нет конца. Что тебе не дает покоя? Почему ты не можешь удовлетвориться простым существованием под солнцем? Гранн, по крайней мере, избивал тебя не каждый день.

— Я… — начал было Эндимион и осекся, видя, что совершенно бесполезно говорить Луке: он хочет стать философом, таким, как Сенека.

«Старик и без того уже, должно быть, решил, что я полоумный, — подумал мальчик. — Зачем же расстраивать друга, подтверждая самые дурные его опасения?»

— Я… я не хочу принадлежать никому, кроме богов.

— Крысы в темнице, где содержат провинившихся рабов, тоже никому не принадлежат. Ну и что в этом хорошего? Говорят, что эти крысы очень большие и запросто могут справиться с собакой. Самое позднее — завтра на закате у тебя будет возможность проверить, правду ли говорят люди.

— Что сделано, то сделано, Лука. И здесь уже ничего не поправишь. Не мог бы ты раздобыть мне пару корок хлеба, немного масла, и, может быть, еще… Лука, да ты же болен!

— У меня открылся прежний недуг. Теперь он поразил легкие.

— И как тебя лечат?

— Никак. Я слишком стар, чтобы имело смысл возиться со мной. На этот раз меня наверняка отправят на Остров.

Когда хозяева не хотели оплачивать лечение больных рабов, их отправляли на маленький Остров Эскулапа, который омывали желто-коричневые воды широкого Тибра.

— Но это же нарушение закона!

— Ха! Да ты, я вижу, совсем не изменился! Когда ты, наконец, станешь взрослым, мой мальчик, ты поймешь, что закон — это всего лишь пустые слова. Одна взятка перевесит сотню законов. Поллио поступит так, как захочет.

— Ну тогда я во что бы то ни стало постараюсь выжить, хотя бы только для того, чтобы вернуться сюда и покарать его за тебя! — и при этих словах в глазах мальчика вспыхнул угрюмый огонь. Старик на мгновение испугался, потому что такая неистовая страстность способна была бросить вызов сильным мира сего.

Такая неукротимая решимость могла только отяготить и без того тяжелую жизнь раба.

— Мне очень жаль тебя, мой бедный… как ты сказал, тебя зовут?… Эндимион. Когда ты вырастешь, ты станешь стройным и красивым, словно Парис. Вот, возьми это, мой мальчик, — и Лука начал развязывать кошелек, висевший на ремешке, которым была подвязана его туника.

— Это же все твои сокровища! Я не могу…

— Спарг всегда может выкрасть их у меня, — старик вложил подарок в руку Эндимиона. — Но будь, пожалуйста, осторожней, когда ты надумаешь обменять их на что-либо. Иначе ко всем твоим бедам прибавится еще и обвинение в воровстве… А теперь…

Но тут оба услышали бодрый звучный голос глашатая:

— Мальчик, миловидное лицо, темные волосы, карие глаза, сбежал из сукновальни Гранна…

— О, Немезида! — прошептал Эндимион, кинув быстрый взгляд по сторонам улицы Меркурия. — Иди в дом. Быстрее! Тебя не должны видеть со мной. Будь проклят этот мир! Будь проклята эта жизнь! Настанет день, и я приду тебе на помощь, Лука. Если только я буду жив, я обещаю, что помогу тебе. Клянусь моим амулетом! Я еще не знаю, как я это сделаю, но я непременно сделаю это!

Он быстро и как-то неловко обнял Луку, а затем поспешил прочь. Сердце Луки сдавило от жалости и горя, когда он глядел вслед бегущему вверх по улице мальчику. Что будет с этим затравленным ребенком, единственным недостатком которого было беспокойство ума, пытающегося разобраться в порядке вещей и задающего слишком много вопросов окружающему миру и самому себе?

Старик со стыдом должен был признаться, что очень любит этого мальчика. А любовь для раба излишнее чувство, доставляющее массу хлопот и навлекающее одни беды.

Когда Эндимион пробирался сквозь толпу на Виа Сакра, держа путь к Большой Клоаке — древнему водоотводному каналу, он вынужден был остановиться на перекрестке, потому что путь ему преградила какая-то процессия, направлявшаяся ко Дворцу Цезарей. Он хорошо слышал ритмичные шаги разгоняющих толпу слуг, расчищающих дорогу длинными хлыстами, они со свистом опускались на спины и головы нерасторопных прохожих. Нестройный хор голосов выкрикивал из толпы обычные приветствия, с которыми народ обращался к выдающимся римлянам: «Славнейший!» Сначала мальчика охватила тихая паника: он понял, что надолго застрянет здесь; но поскольку поблизости не было заметно Гранна или глашатая, Эндимион постепенно успокоился.

Перед ним под сияющим диском луны возвышался Дворец Цезарей. Сумерки окрасили его стены в голубовато-синие тона, и казалось, что это огромное каменное строение, — одновременно тяжеловесное и изящное, — является памятником земной власти. Множество зажженных светильников с трепещущими язычками пламени поднимались ярусами вдоль беломраморных колонн. И вся колоннада была похожа на небосвод с сияющими на нем звездами, что, по мнению мальчика, было вполне закономерно, потому что во дворце, похожем на храм, обитали боги. Сладкий пряный запах, дурманящий голову и расслабляющий тело, распространялся в воздухе. Это благоухание вызывало в душе Эндимиона приятные чувства, аромат как будто зазывал мальчика внутрь, чтобы тот изведал ни с чем несравнимый восторг. Тоска, — злая, жгучая, горькая тоска — охватила Эндимиона, когда он подумал о том, что находится внутри этого здания. Там было сокрыто множество книг, которые он мог бы с наслаждением читать всю свою жизнь, там собирались мудрые мужи, которые, руководствуясь философскими учениями, решали судьбы ближних и дальних народов.

Но тут его мысли о дворце были прерваны процессией, поравнявшейся, наконец, с ним. В центре ее чуть колыхались большие носилки, которые несли на мощных плечах восемь носильщиков; навес над сиденьем был увит гирляндами роз. По сторонам от носилок шествовали в три шеренги слуги, одетые в красные одежды, рядом с ними вышагивали друзья и клиенты[5] знатного человека, облаченные в белоснежные одежды. Эндимион решил, что сегодня во дворце состоится большой пир, и этот знатный человек является почетным гостем.

Затем Эндимион заметил вторые носилки, проплывавшие над толпой вслед за первыми. При виде их у него перехватило дыхание. Они выглядели совершенно просто, без всякого намека на пышность, у них даже не было занавесок, так что сидевший в них благородный муж был хорошо виден народу. Волна восторга нахлынула на Эндимиона. Сенека! Конечно, это был он! Кто еще мог восседать в столь убогих носилках? Когда носилки поравнялись с мальчиком, всякие сомнения оставили его. Он сразу же узнал это живое лицо, знакомое ему по скульптурным бюстам, выставленным повсюду в Риме. Мальчик подумал, что великий философ, будучи первым советником Императора, наверное каждый вечер ужинает во дворце. Тогда, возможно, он ежедневно проделывает этот путь в одно и то же время — вечером в сумерках.