Увидев жрицу, Ателинда слабо застонала и попыталась вялым движением отодвинуться подальше от нее. Но Рамис ласково положила ладонь на лоб роженицы и начала произносить слова заговора голосом, исполненным силы и спокойной уверенности. В затуманенных от боли глазах Ателинды страх постепенно начал таять, уступая место покою.

Внезапно Рамис распростерла руки над вздымающимся животом роженицы и начала делать легкие пассы, завораживая своей пластикой окружающих. Перемещая свои искусные ладони вдоль тела Ателинды, жрица сначала определила положение плода во чреве матери, а затем уяснила причину, по которой молодая женщина никак не могла разрешиться от бремени. Затем она принялась втирать мазь, состоявшую из целебных трав, смешанных на основе куриного жира. Рамис наложила лекарственную мазь на живот, бедра и нижнюю часть спины роженицы, чтобы облегчить ей роды. Когда отвар, который она приказала приготовить рабыням, был готов и налит в глиняный сосуд, Рамис поднесла его к пересохшим губам Ателинды. Казалось, от самого присутствия жрицы прежний огонь загорелся в глазах молодой женщины, как будто затухающий факел вновь зажгли, поднеся к нему ярко пылающий светильник.

Наконец, Рамис поставила роженицу на ноги, осторожно поддерживая ее и одновременно подталкивая, чтобы та сделала несколько шагов. Ателинда, еле держась на ногах, прошлась по земляному полу с помощью ведуньи. Прекрасные волосы Ателинды цвета меди висели сейчас сосульками, потому что намокли от пота и слежались. Херта поняла, что жрица таким способом старается изменить положение плода. Наконец, Рамис была удовлетворена результатом своих усилий и, подведя Ателинду к подстилке из свежей соломы, поставила ее на четвереньки. После долгих настойчивых манипуляций ребенок вышел из чрева матери, и Рамис подхватила маленькое багровое мокрое тельце на руки. На глазах Мудрин выступили слезы. Те же самые руки, которые у кромки болотной топи с такой ловкостью и искусством лишали жизни человеческие существа, сейчас с тем же самым искусством и ловкостью спасли жизнь новорожденному и его матери.

Когда Рамис подняла младенца над головой, Херта с удивлением увидела в глазах жрицы отблеск чувства, которое старая мать вождя не ожидала обнаружить в душе этой суровой женщины. Рамис была растрогана, ее взгляд излучал материнскую любовь к крошечному созданию!

— В роду появилась еще одна девочка! — торжественно и в то же время мягко произнесла жрица.

Убрав в сторону обрезанную пуповину, чтобы сохранить ее до обряда погребения, который вскоре должен был состояться, Рамис положила младенца на грудь матери.

— Ты облагодетельствовала нас, — произнесла Херта с выражением горячей признательности. Старая женщина не хотела выдавать свое крайнее беспокойство и казаться гостье неблагодарной хотя бы за то, что она спасла и Ателинду, и ребенка. Однако Херта была уверена, что Рамис украдет девочку для того, чтобы воспитать ее и сделать жрицей.

— Мудрин! Фредемунд! — хлопнула в ладоши мать вождя. — Приготовьте все необходимое для ритуала прорицания.

При рождении каждого ребенка в племени хаттов присутствовала жрица, которая предсказывала будущее новорожденному. Это был самый обычный ритуал, и любой род чувствовал бы себя польщенным, если бы удостоился чести совершения этого ритуала не простой жрицей, а великой Рамис. Фредемунд, еле двигавшаяся на почти негнущихся ногах, как старая лошадь, неловко расстелила у очага кусок белой льняной ткани. Мудрин взяла свою свистульку, сделанную из птичьей трубчатой косточки, и начала наигрывать на ней, обходя вокруг очага, как бы плетя своими замкнутыми движениями и резкими звуками сеть, через которую злые вредоносные силы и духи не смогут проникнуть сюда.

Рамис вытащила свои бронзовые, посеребренные сединой волосы поверх плаща, и они окутали ее, упав ниже пояса. Затем прорицательница положила свой жезл на край белого льняного лоскута и села рядом, скрестив ноги. Она подождала некоторое время, пока не увидела, что младенец начал сосать материнскую грудь. Нельзя было начинать прорицание, прежде чем новорожденный не припадет к материнской груди — это условие было обязательным на случай, если родители, испугавшись дурных предсказаний о судьбе своего ребенка, пожелали бы выбросить его. Но как только новорожденный вкушал материнского молока, он сразу же становился членом рода. А убийство сородича считалось самым тяжким и позорным преступлением.

— Скажи нам прежде всего, — отважилась, наконец, Херта задать вопрос, присаживаясь рядом с Ателиндой, — душа какого предка вновь появилась среди нас? Чье имя следует дать новорожденной девочке?

Рамис наблюдала некоторое время за тем, как девочка сосет материнскую грудь. И судя по всему, жрица осталась довольна увиденным.

— Для нее существует одно-единственное имя. Девочку следует назвать Аурианой и никак иначе.

Глаза Херты сразу же вспыхнули, но она сдержала свой гнев. Ее обманули, хитро провели. Ведь имя, однажды произнесенное, уже нельзя изменить. Тщательно скрывая охватившую ее ярость, делая вид, что лишь слегка обижена, Херта попыталась возразить:

— Но… но это имя не нашего рода! Ты дала ей жреческое имя.

— Я дала ей ее имя!

И тут заговорила Ателинда. Она пребывала в таком изнеможении, что у нее просто не было сил кого-нибудь или чего-нибудь бояться.

— Право давать имя ребенку принадлежит матери и отцу!

Херта бросила на Ателинду сердитый взгляд, изумляясь ее опрометчивости. Если Рамис по-настоящему разгневается, она может наслать порчу на скот или сделать бесплодными поля в течении жизни целого поколения.

Но Рамис только мягко ответила Ателинде:

— Я — ее мать и отец.

Ателинда прижалась щекой к щеке младенца и закрыла глаза от горя. Слезы покатились из-под ее темных ресниц.

— Ты — воровка, похищающая детей! Но мою дочку ты не получишь!

— Ателинда! Замолчи сейчас же или ты сгинешь навсегда во мраке, проклятая навеки! — зашипела на нее Херта.

— Мир душе твоей, Херта! — вмешалась Рамис, произнося эти слова чистым грудным голосом, в котором явственно слышались повелительные интонации. — Я просто не слышу тех слов, которые не должна слышать. Они ведь обращены не ко мне, а к средоточию всех зол и напастей, которые выпали на долю этой несчастной, — Рамис повернулась к Ателинде, теперь ее голос был мягок, как воск. — Остерегайся, Ателинда, разгневать богов! Ребенок, действительно, не мой, но и не твой, и по этому поводу не надо убиваться. Жизненная сила течет в нем и поддерживает его жизнь точно так же, как она течет и в нашем теле. Неужели ты хочешь остановить поток, который создан богами? Тебе не дано отменить имя ребенка, как не дано отменить наступление ночи!

Стремительным жестом Рамис бросила в очаг гриб, который незаметно вынула из-под плаща. Огонь ярко вспыхнул и тут же опять присмирел, как будто он хорошо знал, кто его госпожа. Мелодия, которую наигрывала Мудрин на костяной свистульке, звучала теперь в другой тональности: звуки были низкими, теплыми, чарующими, как будто они зазывали сюда духов, ведающих людскими судьбами.

Рамис вынула из-под плаща льняной мешочек, в котором лежали двадцать четыре палочки из полированного букового дерева. На каждой палочке был выжжен рунический знак и выкрашен красной краской. Она принялась бросать по три палочки на кусок белоснежной ткани, собирала их и снова бросала уверенным стремительным жестом в быстром четком темпе. Следя за порядком, в котором выпадали руны, жрица узнавала все новые и новые сведения о судьбе ребенка. Погрузившись в ворожбу, Рамис начала вполголоса напевать странный мотив, лишенный всякой певучести. Ее голос, звучавший сильно и бодро, смешивался с жалобными звуками свистульки, на которой все еще играла Мудрин. Внезапно Рамис замерла, и слабая улыбка тронула уголки ее губ, как будто то, что она предполагала, нашло свое подтверждение. Затем все так же стремительно она уложила палочки с рунами в матерчатый мешочек, завязала его и убрала под плащ.

Рабыни придвинулись поближе, их охватило мрачное предчувствие, что прорицание будет пугающе необычным. Херта нащупала бессильную руку Ателинды и крепко сжала ее.