И теперь там звучит музыка. С утра и до позднего вечера. Теперь в бывшем «городском» (был и загородный, имение «Фридрихсберг») доме Эриха Коха расположилась детская городская музыкальная школа имени Глиэра. Как все странно и сложно, не правда ли? А в этом особняке, где мы находимся, на бывшей Хаарбрюкерштрассе (ныне Бородинская — правда, никому не известно, в честь Бородинского ли сражения названа эта улица, или композитора Бородина? Как не известно и то, почему соседняя Гётештрассе получила наименование «улица Пушкина». Тайна сия велика есть…), в этом особняке жил генерал Званецкий. Тут, если генерал находился в своем «соединение», я бывал, так как его хорошенькая русоволосая дочь Лита (полное имя Аэлита, явно указывающее на то, что боевой генерал почитывал в молодости романтическую литературу) была моей второй, после санинструктора Людки Шиловой, юношеской страстью. Но это так, между прочим. Все в таком далеком уже, туманном прошлом: школа, волнения, свидания, то в развалинах замка, то в глухом углу Нового лютеранского кладбища, то в разгромленном бункере штаба Первого оборонительного района. Литка была «фронтовой девочкой», прошедшей с отцом всю войну, «с приветом», со странными фантазиями. Проверяя мою смелость и верность, она придумывала для меня разные, порой весьма рискованные «испытания», но не об этом речь, просто вспомнилось, всплыло в памяти…

В окно видны темные, в морщинистой коре, в два обхвата стволы каштанов и лип, зеленый газон, сирень. В особняке нам выделено помещение, примыкающее к областной детской библиотеке, для временного, на несколько дней, хранилища архива Георга Штайна.

Итак, все в сборе, приступим? Полковник Авенир Петрович Овсянов, краевед и публицист, военный инженер, возглавляющий поисковый отряд нашего отделения Фонда культуры, строго смотрит на часы, времени у него, как всегда, в обрез. Василий Митрофанович Тарабрин, переводчик и очень опытный архивист, многие годы проведший в дальних, европейских командировках, где, как мы с полковником догадываемся, он искал и добывал бумаги и документы из каких-то тайных архивов и не янтарных, а секретных комнат, внимательно осматривает окна, дверь.

— Кто были те двое, что интересовались архивом? — спрашивает он.

— Сказали дежурной, что из облисполкома. Какой-то документ предъявили. Потребовали, чтобы им показали, где находится архив. Мол, чтобы убедиться, надежно ли он хранится, но дежурная их не впустила. Я позвонил в облисполком. Мне сказали, что никто никаких проверяющих к нам не посылал. Странно, как они узнали про архив?

— Вот именно. А кто тот академик, что вам звонил?

— Господи, откуда я знаю?! Поднимаю трубку. Голос: «Говорит академик Владимир Петрович, — хотя нет, кажется, Петр Владимирович — Посохов, — или, кажется, Просохов». О чем спрашивал? «Нас интересует, в каком состоянии архив Георга Штайна. Кстати, где он сейчас? Сообщите адрес…» А я ему: «Какой архив? Назовитесь еще раз, я запишу». И: ту-ту-ту…

— «Ту-ту»! Я же вас предупреждал! Архив надо отсюда увозить!

— Но здесь же сигнализация! Надежный замок!

— Эту сигнализацию я вам отключу за одну минуту. А этот замок можно открыть ножом, вилкой, дамской шпилькой!

— Хорошо. Завтра архив будет в другом месте. Начнем все же? Что? Как архив оказался в Москве? Его у семьи погибшего выкупил гражданин Лихтенштейна, давний друг нашей страны барон Эдуард Александрович Фальц-Фейн, да-да, тот самый, он постоянно выкупает на различных европейских аукционах российские, оказавшиеся за рубежом ценности и потом дарит нашей стране. Барон подарил архив Советскому фонду культуры. Я узнал об этом, когда был в Москве, от Георга Васильевича Мясникова, первого заместителя председателя фонда. Что с ним делать, никто в фонде толком не знал. И я попросил: «Отдайте нам, ведь мы ведем поиск Янтарной комнаты! И наверняка большая часть архива — это документы, касающиеся Кенигсберга и Восточной Пруссии». Мясников сказал: «Забирайте».

— Все же — к делу, — Овсянов с нетерпением поглядывает на папки, которые Тарабрин раскладывал на столе. — А это что?

— Это новые версии, сообщения, причем весьма интересные. И пока Василий Митрофанович разбирает бумаги, я прочитаю, что в них, хорошо?

«ФОРТ КВЕДНАУ! Вот где вам следует искать! В июле 1944 года, пройдя множество „шталагов“ Белоруссии и Прибалтики, я оказался в Кенигсберге, в форте Кведнау, где мы, пленные русские солдаты, укрепляли стенки оборонительного рва. И вот, числа 28 августа, ночью на Кенигсберг был страшный налет англичан. Весь город горел. На другой день в форт приехали четыре грузовика под охраной. Нас выгнали из подвала их разгружать. Там были ящики очень большие. Все это мы таскали в подвал, соседний с нашим. А на другой день нас никто не вывел на работу. И на следующий. Мы сидели без еды и воды. Стали колотиться в двери. Одна оказалась открытой. Мы — я, Вася Григорьев из Ярославля и Ваня Попов из Брянска — пошли искать еду. Оказались в соседнем помещении. Там еды не было, но были те ящики, которые мы вносили через другой ход. Крышки у одних были привинчены, а у некоторых нет. Мы подняли одну. При свете свернутой горящей газеты увидели, что ящик набит… иконами! Каждая из них была обернута бумагой или газетой. Внутри ящик был как бы просмолен, снаружи он был сплошь цинковый. На другой день нас всех увезли под Прейсиш-Эйлау, в шталаг № 8. Мы там опять ров копали. Перед приходом наших все были расстреляны. Несколько тысяч. И все мы. И французы, которые там были, бельгийцы, поляки. Мне с Ваней Поповым удалось бежать за три дня до расстрела. После „смерша“ мы с ним загремели в Сибирь, в наш, советский „шталаг“, и Ваня там умер от истощения, но я не об этом. ИЩИТЕ В ФОРТЕ КВЕДНАУ!»

— Это письмо из Новосибирска, подпись: В. П. Соколов… Что вы на это, Василий Митрофанович?

— Когда я служил под знаменами Елены Евгеньевны Стороженко, то у нас была в разработке версия «Кведнау», но, увы, ничего не нашли. Было все вывезено? Перепрятано?

— А вот Строков пишет из Костромы.

«Летом сорок пятого года я вместе со своим командиром майором Скворцовым ездил в Хайлигенбайль, где наши здорово немцев раздолбали. Так вот, в полях было много брошенных машин. Немецких, французских, чешских. А у нас в автобате было десять чешских грузовиков „Шкода“. Мы ехали искать разбитые такие же машины, чтобы снять запчасти: динамо, карбюраторы и разное другое. Майор приказал снимать части, а сам пошел по полю. Потом зовет меня. Говорит: „Смотри, я тут прошелся, а земля проваливается. А ну, ты пройди“. Я пошел. Земля подо мной тоже как бы оседает. „Неси лопату!“ Я принес. Стали копать. Слой земли оказался тонкий. Вдруг брезент обнаружился. Мы его отворотили, а под брезентом… подушки и перины, полосатые, немецкие! Мы одну отворотили, а там крепкие зеленые доски. А внизу — ящики. И провода какие-то. Майор говорит: „Закопано тут что-то. Может, и заминировано“. (Нет, вначале были доски, а потом подушки и перины.) „Надо сообщить в штаб“. Мы сняли там части разные, три карбюратора, два радиатора, динамки, вывинтили свечи. Забрали аккумуляторы. Главное, мы искали аккумуляторы. И уехали. Не знаю, доложил майор в штаб или нет. И вот думаю: почему там были подушки и перины, положенные на ящики? Может, в тех ящиках что-то очень хрупкое, посуда, хрусталь или фарфор, или еще что-нибудь ценное? Помню, что было это справа от дороги, на обширном поле, немного не доезжая до Хайлигенбайля. Извините, что не знаю, как это сейчас называется».

— У меня все. Что у вас? Вначале о Штайне, хорошо?

— Мне ужасно не нравятся те двое посетителей, — ворчит Василий Митрофанович. Он невысок, но крепок, седые волосы, чуткая, сжатая речь, цепкий, внимательный взгляд. — Я тут уже разобрал часть документов, в особенности те, что бессистемно напиханы в ящики. Явно кто-то что-то искал, рылся. Вот, смотрите, письмо Мартина Бормана, видите? Дырочки от скоросшивателя порваны, будто кто-то вырвал эту страницу из папки, но почему-то не взял, бросил. Уронил в спешке на пол? Однако с чего начнем?

— Кто такой Штайн? — спрашиваю я. — Графиня Марион Дёнхофф?

— А Альфред Роде, есть документы о нем, директоре кенигсбергских музеев, в руки которого попала Янтарная комната? — интересуется Овсянов. — Как ее захватили в России? Как вывезли? Это в архиве есть?

— Все есть, все есть, — отвечает Василий Митрофанович, — но вначале я хочу познакомить вас с характером, так сказать, документов, сброшюрованных в той или иной папке. Вот, например: «КЕНИГСБЕРГ. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ». Интересно ведь, да? «Кенигсберг. Основные даты и события. 1256 год, 29 июня — первое упоминание, основатель города: гохмейстер рыцарского ордена граф фон Верт Вертгайнге. 1525 год, 8 апреля, мир в Кракове, Альбрехт фон Бранденбург ликвидирует орден, Кенигсберг становится столицей герцогства Пруссия… 1544 год, 17 августа, основание Кенигсбергского университета…» И так далее, и так далее: коронация Фридриха I, рождение великого философа Иммануила Канта, Семилетняя война… Смотрите, как странно названо: «1758, 11 июля —1762, 6 августа: первое русское время в Кенигсберге». Почему так?

— Четыре года Восточная Пруссия после разгрома пруссаков под Грос-Егерсдорфом была провинцией России, а одним из губернаторов ее был отец Александра Васильевича Суворова — Василий Иванович Суворов, — поясняет Овсянов. — Лишь после смерти Елизаветы Петровны Петр III отозвал его из Кенигсберга в Петербург, а потом все русские войска вывел из Пруссии.

1788 год, Иммануил Кант, «Критика практического разума»… 1813 год, «второе русское время»…

— Это когда вдогон отступающим из России французам в Кенигсберг пришли русские войска и были проведены грандиозные «московитские» празднования в честь победы над Наполеоном в «Московитском зале» Кенигсбергского замка.