— Хорошо, Володя. Хочу напомнить вам вот о чем: если где-то в соборе хоть кирпич порушили, все восстановить как было, это во-первых; во-вторых, если натолкнулись на останки человеческие, чтобы нигде ни косточки не валялось, а сразу в ящик, с глаз долой, а то…

— Да местные уже раз пятьдесят все кладбище переворошили! Это же их самое любимое дело, развлечение, приключение, работа: «Для дома, для семьи». Как вечер, так роют, то в одном, то в другом месте. Вот что они нам подбросили, — Володя достает из кармана конверт, вынимает листок бумаги. Читает: — «Если вы не уберетесь, мы вас всех тут закопаем. Это кладбище НАШЕ! Не мешайте нам жить!» — Убирает листок, показывает в сторону дежурных милиционеров:

— Видите, один с бинтом на голове? Вчера ночью они тут дежурят, у палаток со снаряжением, сидят у костра, и вдруг — из темноты пятеро в черных масках, чулки женские на лицах, наскакивают. И один с саблей! Хорошо, все трое наших ребят — самбисты, один мастер спорта. Покидали нападавших, саблю отняли, сегодня в милицию сдали. А позавчера? Глубокой ночью слышится вдруг странный звук из кирхи. Плач детский! Луна. Черные тени. Волосы дыбом встанут от такого плача ночного! Пошли туда. Да, плач. Но откуда? Из шахты, которую мы ведем к бункеру, глубиной шесть метров. И свет там горит! Заглянули, а на дне шахты мужчина и женщина. Мужчина роет землю лопатой, женщина ребенка лет двух на руках держит…

— Взрывпредметы не попадаются? — спрашивает полковник. — Если обнаружится что-либо, хоть у вас и есть саперы, но не трогать ни в коем случае. Пускай этим занимаются штатные минеры, хорошо?

— Хорошо. А теперь пойдемте, кое-что покажу.

Мы спускаемся с холма, но идем почему-то не к кирхе, а мимо нее, к небольшой столовой, что расположена у подножья холма. Солнце. Жара. Пыль. Сонные, грязные куры в траве. Щенок с обрывком веревки на тоненькой шее. Володя Шулаков — он что, обедать нас ведет, вскрытие тайника откладывается? Володя подводит нас к столовой и останавливается на огромной плите, уложенной вместо ступеньки. Берет какой-то драный веник, сметает с плиты пыль, говорит:

— Это могильная плита. Неплохая ступенька, не правда ли? Но смотрите, кто когда-то лежал под этой плитой. «Карл фон Грамацки ауф Тапиау, 1779–1842, унд Сюзанна фон Грамацки-Фроссарт». «Грамацки» вам, изучавшему дело Альфреда Роде, ничего не говорит? Его фамилия? А вот еще одна плита. Под ней покоился прах еще одного Грамацки, умершего в 1911 году, и «нетленный дух», как тут сказано, его очаровательной супруги Анны Кордулы Магдалены фон Борк.

— Минутку, что-то мне вспоминается. А, книга Альфреда Роде «Художники и лошади»!

— Более точный перевод: «Художники видят лошадей». Книга была издана в Кенигсберге в 1932 году и переиздана, когда уже вся Европа была в пожарищах войны. Так вот, та книга была написана Альфредом Роде в соавторстве с неким Ф. Грамацки. Что это? Еще одно совпадение? Или тот, последний из Грамацки, соавтор Роде, жил тут, и он, может быть, сказал ему, мол: «Мой друг, а почему бы тебе не взглянуть на кирху Тарау? Она стоит на горе. Грунт песчаный, рой сколько хочешь, на любую глубину…» Однако, время. Идемте. Взглянем на еще одну интересную нашу находку, а потом начнем вскрывать тайник.

Мы поднимаемся к кирхе, Володя входит в палатку и спустя некоторое время возвращается с матово сияющим щитом, на котором изображены стрела, крест и… куриная лапа. Это что за геральдика? Что означает?

— Обнаружили на глубине 4 метра. Это щит того рыцаря, что стоит в кирхе. Рыцаря «Печального образа». «СТРЕЛЫ, КРЕСТА И КУРИНОЙ ЛАПЫ»! Вы, когда были тут, как-то не обратили на него внимания, а он такой замечательный. Мы его почистили слегка, и рыцарь стоит, ну, будто живой!

— Да? Пойдемте взглянем, да давайте вскрывать тайник. Сил уже нет ждать! Рыцарь? Тот, что в стене?..

В узкие проемы окон врываются лучи солнца. Заброшенность, пустота. Где-то вверху, среди порушенных, выпиленных на дрова местными жителями балок, воркуют голуби. Вот, громко хлопнув крыльями, срываются и вылетают из кирхи. С одной из стен на нас печально и внимательно смотрит огромный закованный в доспехи рыцарь. Странный какой-то! Чуть наклоненная голова с хорошей, будто только что из парикмахерской, прической, пышные усы, курчавая бородка. В левой, прижатой к панцирю руке — кольцо, правая держит меч, но ни в этом мече, ни в руке, держащей его, нет никакой воинственности, угрозы. Так вольно и непринужденно можно держать и трость, и зонтик. Шлем с пышными перьями стоит возле правой ноги, возле левой брошенная на пол рыцарская перчатка. Рыцарь изображен на массивной плите высотой метра в три. А по краю плиты надписи по-латыни, несколько стертые. 1509-й, нет, кажется 1609-й год; год, когда упокоился этот рыцарь. Милая Аннушка из Тарау его тут видела, а он вот так же печально глядел на нее. Может, Анна, когда приводила сюда поэта Симона Даха, говорила: «Глядите, какой странный, какой печальный рыцарь. Что за кольцо он держит в левой руке? Почему эта перчатка брошена на пол? Он ее бросил кому-то, ему ли ее бросили?»

Володя трогает меня за локоть. Мы выходим из полусумрака на яркое солнце. Синее небо. Белые, пухлые облака. Ярко-зеленые купы древних деревьев. Группка поисковиков с зубилами и кувалдами. Желтые каски. Желтые эмблемы на зеленых куртках. Все ждут сигнала. Парамонов кивает: давай, ребята.

Отходим чуть в сторону. Глухие удары. Хорошую кладку делали старые мастера! Такая выдержит века, такое здание не рухнет даже в самое сильное землетрясение. Кто составлял такие неподдающиеся острому зубилу растворы? Или все проще: никто из этого раствора ни грамма состава не брал себе?..

Из стены вылезает один кирпич, второй, третий. Отверстие расширяется, но толщина стены тайника очень большая. Проходит полчаса, час. И вот слышится голос:

— Стена пробита! Дайте фонарь!

— Расширьте еще, — говорит Парамонов. Он уже держит в руке фонарь.

Штабель вынутых из стены кирпичей быстро растет.

Еще несколько ударов. Отверстие становится шире. Тайник чем-то наполнен, что-то непонятное, странное виднеется. Еще удар, еще. И вдруг из пролома с сухим, странным стуком, как желтые шары, выкатываются… черепа. Они сыпятся и сыпятся. Видно, весь тайник до самого верха заполнен ими!

Аннушка из Тарау. «Если уйдешь ты однажды туда, Где даже солнца не ждут никогда, Я сквозь беду побреду за тобой…» Куда ушла она?[7] Дождалась ли своего возлюбленного, или тот сложил белокурую голову в каком-либо побоище между католиками и протестантами? Где ее могила? Плита с ее именем? Кто об ее надгробную плиту вытирает ноги, как вытирают ноги о ступеньку-плиту Карла фон Грамацки из Тапиау и его жены фон Грамацки, урожденной Фроссарт, перед убогой столовкой? Кто развеет наш прах по ветру, перелопатит могилу в поисках золотых коронок и вытрет ноги о нашу надгробную плиту?

«Если уйдешь ты однажды туда…» Что это было — тайник, полный черепов и костей? Откуда все это? Какая скрывается тут тайна? Криминалисты определили: возраст этих печальных останков человеческих — несколько столетий. Почему — ни клочка одежды? Ни перстенька, хоть оловянного, ни цепочки или крестика? Может быть, это останки тех, кто был похоронен в подвалах кирхи? При рытье бункера нужно было куда-то убирать песок. Им-то и заполнили объемистые, вместительные подвалы. Захоронения уничтожали, останки замуровывали в тайник?

Так все печально. Жизнь. Смерть. Могильная плита вместо ступеньки. Яичная скорлупа на женском имени, осколки от бутылки «Жигулевского» — на мужском. «…Я сквозь беду побреду за тобой. Сквозь лед, сквозь железо, сквозь смертный бой: Иль ты мне жизни самой не родней, Анке из Тарау — свет моих дней?»

Поэзия. Проза. Бой судовых часов. Мои глупые, добрые собачонки уже мирно спят на диване, накрытые пледом, который весь в дырах, будто очередью из автоматической пушки прострелен, этот противный пес грызет все, что на зуб ни попадет. Ступенька скрипнула. Черный рыцарь, которым когда-то пугали маленького Вальтера Мюллера, начинает свой ночной обход. Поэзия. Маленькие и большие тайны… Эти черепа, в которых когда-то билась живая, добрая или злая мысль… Проза. Прошлое и настоящее… Судьбы человеческие; люди, которые были и которые есть, о которых мы еще помним, образы которых нет-нет да и всплывают в памяти… «Если уйдешь ты однажды туда…» Куда именно ушла моя кенигсбергская подружка, Лотта, которой так была нужна справка о том, что она действительно работала в музее истории Пруссии в Кенигсбергском замке? Ей так был нужен господин Фосс, который бы сделал такую справку. Фосса мы так и не нашли, но обнаружились чистые бланки, а на других бланках были подписи господина Фосса, и в конце концов она сама написала на бланке, что ей было нужно, а я так красиво и точно расписался за господина Фосса, что сам великий Мегре не обнаружил бы подделки. Как-то сложилась судьба моей кенигсбергской подружки, что с ней, пригодилась ли справка, подписанная мной вместо господина Фосса? А тот декабрьский день, когда я волок ее, потерявшую сознание от голода, в каких кошмарных снах он ей грезится? Так все странно. Какие и как мы выбираем дороги в жизни? Кто начертал мне мой извилистый путь из Ленинграда, с Петроградской стороны, с улицы Гребецкой — вот в этот город, на немецкую «штрассе», к заснеженному особняку, возле которого рухнула Лотта?..

Звонок телефонный. Кто бы это еще?

— Елена Евгеньевна говорит, — слышу я. — Простите, что так поздно, но если сегодня не позвоню, завтра закручусь, забуду. Так вот: «Янтарную ящерицу» мог видеть и профессор Брюсов, а может, он ее и в руках держал. Да-да, и букашек, жучков, паучков, тех самых, в янтаре, с Ланге Райне, 4… Откуда я это знаю? Я вам потом все объясню, если в моих руках окажется один очень-очень важный документ, акт, в котором говорится о… Вот пока и все, что я хотела сказать, спокойной ночи.