— Не топчись, — подсказал Астафуров, — давай на коня, сверху, а ноги на оглобли ставь. Да быстрей ты, кого телишься!

Мужик с трудом взгромоздился на коня, утвердил подошвы подшитых валенок на оглоблях, махнул рукой:

— Прямо давай!

Засунул мохнашки за отворот полушубка и уцепился голыми руками за конскую гриву.

Сани колотились на ухабах, скользили полозьями на поворотах, скрипели, и казалось, что они вот-вот развалятся. Но они дюжили. Скоро въехали во двор бывшей гимназии, нынешней заразной больницы, где светились мигающими огоньками несколько высоких окон.

Клин взбежал на высокое деревянное крыльцо, ударил плечом в тяжелые двери, и они послушно перед ним распахнулись. В коридоре, прямо на полу, на серых засаленных матрасах, на соломе, кое-как закрытой тряпками, лежали больные. В нос сразу шибануло такой густой вонью, что защипало глаза. Клин, перешагивая через больных, пошел дальше по коридору, и тут ему навстречу попал санитар…

— Где доктор? — Клин цепко ухватил его за воротник грязного халата.

— В анусе, — тускло, равнодушно ответил ему санитар и поднял воспаленные глаза с красными веками.

— Где доктор?! — заревел Клин и судорожно принялся расстегивать кобуру маузера.

— Второй этаж, комната в углу, ведет осмотр больных. И не цапай меня за грудки, я сам тифозный. Плюну в рожу — таким же будешь. Отцепляйся…

Клин испуганно отдернул руку и побежал на второй этаж. В маленькой комнатке доктор Обижаев действительно осматривал двух больных, которые сидели рядышком, голые по пояс, на низком топчане, застеленном клеенкой.

— Доктор, мы раненых доставили! Срочно! Пойдем, я покажу!

Обижаев, согнувшись, держал в тонких длинных пальцах блестящий шпатель и старательно заглядывал в рот одному из больных — худому, изможденному старику; на появление Клина, на его голос никак не отреагировал. Даже головы не повернул, даже глаз не скосил.

— Ты что, глухой?! — Клин, уже в который раз за сегодняшнюю ночь, выдернул из кобуры маузер.

— Ну, все, братцы, — Обижаев выпрямился во весь свой высокий рост, — жить будете, завтра на выписку. Одежду прожаривать, мыться хотя бы два раза в неделю; жрать, если пища имеется, понемногу, но часто. Одевайтесь.

— Слышишь, коновал, или как там тебя?! Я раненых доставил!

— Наган — в кобуру, рот — на замок, а командирский гонор — в поганое ведро, — Обижаев повернулся спиной, присел за столик, обмакнул перо ручки в чернильницу и принялся что-то быстро записывать в толстой амбарной книге.

— Да я ж… — задохнулся Клин, — я ж тебя шлепну!

Только что осмотренные больные, схватив рубахи, которые не успели надеть, мигом испарились из комнатки, забыв закрыть за собой дверь. Обижаев, горбясь, продолжал писать.

Клин снова закричал, размахивая маузером, но Обижаев даже не обернулся — писал.

— Ну, все, коновал, ты меня до края довел! — ярился Клин. — Выходи на улицу! Или прямо здесь башку тебе прострелю!

— Пошел вон, щенок! И дверь закрой. Закончу — позову. А пристрелишь — кто твоих раненых лечить будет? Коновалы, и те давным-давно разбежались. Я один остался, на всю округу. Пошел вон, не мешай…

И столько было в голосе у Обижаева непоказного спокойствия и безмерной усталости, что Клин понял: криком и даже маузером здесь уже никого не напугаешь. Все повидали.

Из комнатки он не вышел, но дверь прикрыл и сел на кушетку. Маузер засунул обратно в кобуру.

Обижаев закончил писать, плюхнул ручку в чернильницу и сердито захлопнул амбарную книгу. Повернулся на тонко скрипнувшем стуле и вежливо поздоровался:

— Здравствуйте, молодой человек. Слушаю вас.

— Я раненых доставил. Осколочные ранения, кровью истекают… Один из них — особый представитель Сибревкома, товарищ Бородовский!

— Кровь, молодой человек, у всех одинакова. У особых представителей, не особых, даже у царей и вождей пролетариата. Это я вам как доктор говорю, поверьте моему опыту. Так… Раненых на второй этаж, в перевязочную. Что расселись, молодой человек, быстрее! Им же помощь нужна.

Клин выскочил из комнатки, будто его ветром сдуло. Обижаев вышел следом за ним, но направился не в перевязочную, а спустился на первый этаж, в боковую комнату в конце коридора. Там сидел Филипыч и прихлебывал из железной кружки голый кипяток. Увидев Обижаева, он отодвинул кружку в сторону и сразу заторопился:

— Доставили, Анатолий Николаич, тихо-мирно, никто не видел. Пока за ней старуха моя приглядит, а я, как велели, вот, тута… Лошадку там, в дальнем углу привязал. Выходите, я мигом домчу.

— Придется тебе, дед, подождать. Дела у меня. На-ка вот, подсласти горькую долю… — из кармана халата Обижаев достал маленький кусочек сахара и положил его на стол перед Филипычем.

— Ну, дак… Обождем, если требуется… А за сахарок спасибочко, Анатолий Николаич, я уж и не помню, когда последний раз его хрумкал.

Обижаев усмехнулся и, выходя из комнатки, попросил:

— Ты уж дождись, дед.

— Обожду, Анатолий Николаич, обожду… Ты не сомневайся!

Возле дверей перевязочной уже маячил Клин. Тихий, смирный, словно вовсе и не он несколько минут назад грозился открыть пальбу. Угодливо отскочил в сторону, освобождая доктору дорогу, доложил:

— Раненых доставили.

— Ждите здесь, — на ходу буркнул ему Обижаев.

Клин добросовестно простоял в коридоре часа три, слушая стоны и крики, доносившиеся из-за двустворчатых дверей с медной ручкой. Но вот они наконец распахнулись, из них вышагнул Обижаев, вытирая руки полотенцем, и молча кивнул Клину, давая понять, чтобы тот следовал за ним.

В угловой комнатке он снова присел за стол, открыл амбарную книгу и начал писать.

— Фамилии? — не оборачиваясь, спросил у Клина.

— Чьи?

— Апостолов Петра и Павла. Фамилии раненых!

— Бородовский, Кольчугин, Дмитриенко. Как они, доктор?

— Как, как… Выживет только один, седой. Фамилия у него?

— Бородовский.

— Значит, Бородовский. Посекло ноги, большая потеря крови, но жить будет. У этих двоих — ранения в живот. Осколки, земля, щепки, тряпки — все в кишки влетело. До утра, может, еще помучаются. Бородовского забирайте, ему здесь не место — больница у нас, будет вам известно, инфекционная, в просторечии — заразная. Схватит тиф и… Завтра в двенадцать часов пришлете за мной подводу, я приеду и посмотрю. Все, молодой человек, за сим имею честь раскланяться.

— Чего-чего? — не понял Клин.

— Того-того. До свиданья.

Понурив голову, Клин отправился на улицу за Астафуровым. Вдвоем они спустили Бородовского вниз, уложили на сани, и тот, видно, хлебнув морозного воздуха, пришел в себя, надсадно просипел:

— Клин… документы…

— У меня, в полной сохранности.

— Там, у могилы, что взорвалось?

— Не знаю точно, похоже, гранаты были запрятаны. Проволочку к чеке подцепили, а другой конец — к крышке примотали. Крышку дернули, ну и рвануло. Знаю такие штуки. Но это я предполагаю, некогда было разглядывать. Оставил караул, сейчас рассветает, поеду, гляну внимательней.

— Обязательно, очень важно, Клин… Посмотри, нет ли там каких бумаг… Все узнай, теперь на тебя надежда…

Сани тряхнуло на ухабе, Бородовский закашлялся и замолчал.

На небе под утро вызрели крупные, мохнатые звезды, и они удивленно смотрели на землю, где так много творилось неразумных дел.

…Люстры горели ослепительно ярко. Веселая, искрящаяся музыка захватывала без остатка и приподнимала над паркетом легкое, невесомое тело, которое летело и летело, стремительно кружась в вальсе. Взвихривался подол розового платья, взвихривались распущенные волосы, разлетаясь над голыми плечиками, и видно было сверху, что точно так же, легко и невесомо, кружатся внизу нарядные люди, но все они почему-то были маленькими, словно игрушечными. А музыка не умолкала, она набирала силу и поднималась выше, выше, увлекая за собой следом. И вот уже сверкающие люстры остались внизу, маленькие люди стали почти неразличимыми, сливаясь в одно разноцветное пятно. И так было радостно, так легко и свободно было в этом кружащемся полете, что сам собою вырывался из груди звонкий, рассыпающийся смех — не было сил прервать его, да и не хотелось прерывать. А неведомая сила между тем несла дальше и дальше, не сбиваясь с кружащегося ритма танца. Мелькала, почему-то уже не внизу, а совсем рядом, пестрая тройка с красными и голубыми лентами на дугах; звенели, вплетаясь в мелодию вальса, нисколько не нарушая ее, медные колокольчики…