КРАСНАЯ РОСА

Роман

I

Сентябрь по календарю приписан к осени — она и заявляет на него все права, — но лето, не

нагулявшись вдоволь, стремится во что бы то ни стало втянуть его в свою ласково-теплую

орбиту. Случается, изредка ему удается прихватить если не все, то хотя бы часть чужого,

случается и так, что осень наваливается внезапно, коварно, и тогда уж август начинает плакать

по-осеннему, дрожать по ночам и утрам от туманов и заморозков.

Сентябрь этого года выдался и не летний, и не осенний, хотя на погоду теперь почти никто

не обращал внимания, так как не о ней шла речь.

Речь шла о самой человеческой жизни. По утрам, выходя из дому, люди поднимали глаза

вверх, внимательно всматривались в небо. Все хотели осени. А точнее — нагромождения туч,

дождя, слякоти, непогоды. В такое время хоть и гудели в глуби небесной ненавистные чужие

самолеты, но не пикировали с диким ревом, не сбрасывали смертоносные бомбы.

В этот год в первые дни сентября было много солнца, теплых ночей, казалось, что

сентябрьская грусть еще далеко, что осень забыла о своих обязанностях. И только третья декада

началась по-осеннему. Ночью нахмурилось, тяжелые тучи укутали землю, утром из выси потянул

в долины густой прохладный туман, в воздухе запахло дождем.

Дорога лежала притихшая под тучами, застеленная топтаной-перетоптаной песчаной трухой,

поля незасеянные, печально-обиженные. Окружающий мир замер, все чего-то ждало, печалилось

в тяжелом и непроглядном ожидании.

— Денек выдался как по заказу, — после продолжительного молчания заговорил Андрей

Гаврилович Качуренко.

Водитель первого класса, неразговорчивый Павло Лысак зябко повел плечами, не отводя

глаз от неровной дороги, и покачал головой.

— Только бы немец не накрыл до ночи, а за ночь — ого где будут, выберутся на

оперативный простор.

— Доберутся, — безразлично согласился Павло.

Старая-старая полуторка еле ползла по длинному-длинному большаку.

Андрей Гаврилович расслабленно покачивался на разбитом сиденье. Можно было и

подремать — так как уж и не помнил, когда спал, — если бы не эта тряска да острия пружин,

торчавших сквозь матерчатую обивку. Отправил в неизвестный путь последних эвакуированных,

и словно гора с плеч свалилась.

Что и говорить, доволен был Качуренко: неприятная, тяжелая операция — позади. Неделю

назад из поселка были эвакуированы те, кому, по мнению районного начальства, надлежало

покинуть родные места и искать временного пристанища. Эвакуировались преимущественно

семьи призванных в армию коммунистов, работников районных учреждений, женщины и люди

преклонного возраста, а с ними детишки. Десятки возов, нагруженных доверху, направились на

восток; эвакуировались не только люди, но и колхозный скот, архивные материалы, музейные

экспонаты — да мало ли было в районе ценного, такого, что необходимо было спасти, выхватить

из пламени войны, которое, наверно, докатится и до Калинова.

Безусловно, не все, кому обязательно надлежало эвакуироваться, поехали. Были такие,

которые колебались: а может быть, и не придется ехать, может, произойдет то, на что все втайне

надеялись, может быть, однажды днем объявит радио, что наши перешли в наступление и враг

пустился наутек.

Чуда не произошло, события развивались стремительно, где-то вблизи гремели бои,

беспрерывно грохотали то ли артиллерия, то ли бомбы, сброшенные с самолетов. Информбюро

сообщало о боях местного значения на этом направлении.

Вчера позвонили из области и недвусмысленно дали понять: всех, кого необходимо

эвакуировать, следует немедленно привезти на железнодорожную станцию, где их должен был

принять один из эшелонов.

Среди последних эвакуированных была и Аглая Михайловна, жена Качуренко. Все медлила

и слышать не хотела о разлуке, надеялась, что военкомат призовет мужа и отправит его в

действующую армию. Вот тогда уж она вынуждена была бы ехать обязательно. Военкомат об

Андрее Гавриловиче словно забыл, поэтому Аглая Михайловна не спешила, думая: пока муж при

деле, до тех пор и никаких опасностей не существует.

Когда поздно вечером стало известно, что отъезд неотвратим, она уже не оказывала

сопротивления. Равнодушно, на скорую руку уложила все необходимое, вопросительно взглянула

на мужа.

— Остаешься?

— Пока да…

— Надумал сдаваться?

Она смотрела на Андрея Гавриловича, прищурив глаза, с иронией.

Качуренко не придал значения этому взгляду, не уловил иронии в голосе. Кратко бросил:

— У каждого свое задание. Тебе на восток, мне…

Чуть не процитировал было слова из песни, но, нахмурившись, осекся. Эту песню он не мог

слушать спокойно: возбуждала она в нем и горькие, и сентиментальные чувства.

— Хочешь сказать: расходимся, как в море корабли?

В ее голосе послышался грохот далекого грома и затаенное осуждение. Умела Аглая

Михайловна модулировать собственным голосом, не зря считалась артисткой.

Качуренко привык к этому и легко угадывал настроение жены.

— Если корабли выдержат все тайфуны и штормы, они снова вернутся в свои гавани.

— А если не будет необходимости в возвращении? — Аглая Михайловна, прищурившись,

смешливым взором испепеляла мужа.

Он уловил этот взгляд и невольно вздрогнул.

— Странный разговор. Ты хочешь со мной поссориться? Нам необходимо расстаться на

время.

Аглая Михайловна глубоко вздохнула, погасила смешинку в глазах.

— В самом деле, какая-то чепуха… За плечами смерть, а я — черт знает о чем. Идешь в

армию?

— Не завтра, так послезавтра…

— Ах, да. В самом деле, расспрашиваю о таких вещах, как маленькая. У вас свои тайны, не

каждому позволено…

Он промолчал. Чувствовал себя неуверенно: знал свое задание, но не мог об этом сказать

даже своей жене. Она же знала его так, что легко чувствовала фальшь или недосказанность в

каждой фразе.

На рассвете они прибыли на станцию. Он мог и не провожать эвакуированных, приехал

только ради нее, но не хотел об этом говорить, делал вид, что прежде всего хлопочет об одном —

как можно скорее и удобнее устроить на случайный эшелон своих подопечных. Их было немного:

кроме Аглаи Михайловны жена первого секретаря райкома — она тоже держалась до последнего,

чтобы не сеять панику в районе, — и еще две женщины. Вместе с ними эвакуировался Евграф

Евграфович Давиденко, директор райклуба, то ли обладатель «белого» военного билета, то ли

«бронированный», — Качуренко тогда этим совсем не интересовался.

Станция, на которую они прибыли, — ближайшая к району, одна из тех незаметных, с

двумя-тремя колеями, скорее разъезд, чем станция, — в эти дни была многолюдной и шумной.

Уже не раз сюда наведывались вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, но, к счастью, ни одна

из них не упала ни на колею, ни на станционные сооружения. Главное станционное здание было

возведено еще в те времена, когда прокладывалась железная дорога из Москвы на Киев и

Одессу.

Его обрамляли густые заросли акации, ровный строй высоких и гибких тополей, которые

каждой весной и ранним летом грозился срубить начальник, так как очень уж досаждал ему пух,

непрошено залетавший и в диспетчерскую, и в кабинет, и в вагоны маршрутных поездов. Но

проходили дни, пух развеивался, начальник успокаивался, забывал о своих угрозах, а тополя

росли себе, буйствовали под солнцем.

Над станцией, над окраиной поселка клубился серый подвижный туман, в небе сгущались