тучи, они то всплывали вверх, то снижались — и тогда начинало капать. С красными от
бессонницы глазами начальник станции с видом старого, выхваченного из ила сома, который как
раз собирался залечь в зимнюю спячку, слонялся по станции, а за ним гурьбой шли и штатские и
военные. Наперебой, поднимая настоящий базар, засыпали его вопросами, а он упрямо
отмалчивался, словно не слышал этого крика, что-то ворчал в ответ, а что именно — разобрать
было невозможно.
Андрей Гаврилович протиснулся к начальнику, преградил ему дорогу на правах старого
знакомого, поймал его сухую, как щепка, руку, поднял вверх, потряс ею, как механическим
придатком к человеческому телу, панибратски поздоровался.
Начальник равнодушно позволил трясти свою руку, затем исподлобья взглянул, и что-то
живое, лукаво-хитрое засветилось в его глазах.
— А-а… И наше вам… Каким ветром? Базируетесь?
Качуренко попытался отвести начальника в сторону от надоедливой толпы, хотел
перемолвиться словом наедине, как всегда делал это раньше, когда приезжал по делам сюда, на
тихую станцию, но ничего из этого не получилось. Начальник как только на миг останавливался,
так бывал уже зажат в тиски, из которых, кстати, и не спешил выбираться.
Шум, в котором с трудом можно было разобрать мольбу, вопросы, требования и угрозы,
перешел в густой рев. Начальник все это слушал, опустив тяжелую голову. Он проснулся, ожил,
блеснул глазами, вскинул вверх руку:
— Тш-ш!
Постепенно успокоился, попритих шум. Люди стояли покорно, не мигая смотрели на красный
околыш фуражки, ждали с надеждой.
— Тиш-ш! — повторил начальник.
И тишина наступила такая, что можно было услышать постукивание молотка, которым
обходчик обстукивал колеса вагонов; с верхушек акаций долетал стрекот сорок, на перроне все
замерло в напряженном ожидании.
— Тиш-ш! — еще раз, уже глуше, как паровоз, истративший весь пар, повторил начальник.
И только тогда хрипло, отрывисто и сердито стал рассказывать, что эшелоны, которых
ожидают все военные и штатские, с сегодняшнего дня на запад не пойдут. Пожаловался, что уже
устал все это повторять, и под конец добавил: на восток отправляется состав, который стоит на
запасном и будет подан под посадку, когда сформируется и будет проверен в соответствии с
инструкцией.
Толпа ответила начальнику клекотом и на глазах, как туман под порывом ветра,
рассыпалась, все куда-то заспешили. Только несколько военных да Качуренко еще держали в
плену начальника, который снова устало клонил голову.
— А нам как? Как нам на фронт?.. — горячась, допытывался старший лейтенант, командир
подразделения, застрявшего на станции.
Начальник остро взглянул на него, лукаво-хитро хмыкнул:
— На фронт… Кто на фронт, кто от фронта… Видишь шпалы? Вот и шагай — вперед на
запад… Там тебе и фронт. А составы не ходят… И неизвестно…
Наконец военные успокоились; тихо переговариваясь, отошли от начальника, остановились
возле команды, толпившейся под тополями, тихо совещались.
Качуренко остался наедине с начальником.
— У тебя, вижу, запарка, Стратонович… — начал он фамильярно, как еще недавно в мирные
времена.
— Запарка! — тяжело вздохнул начальник. — Запарка! Не то слово, товарищ Качуренко!
Содом! Содом с Гоморрой! Жену, говоришь, одну отправляешь?
— С людьми, восемь человек, Стратонович…
— Теперь все поехали бы… — заметил начальник. — А сам чего ошиваешься? —
Оглянувшись вокруг, чтобы не услышал кто, подмигнул, как родственнику, посоветовал: —
Прыгай на колеса, Гаврилович, пока не поздно, и катись. Как другу советую.
Качуренко похолодел. Испуганно оглянулся, хотя и не принадлежал к трусливым.
— Разве что… разве…
— Вот то-то же и оно, что разве. Последний эшелон. Вот подойдет, загрузится, да и пошли
господь тучи да туман… Умчится в дальний путь…
— А ты как же, Стратонович?
— Велено последним… Беги быстрее, бери своих и веди вон к тому зеленому вагону, в нем
наша железнодорожная братия уже расселась, скажешь, что я велел…
— Спасибо, Стратонович, век не забуду…
— Еще нужно тот век прожить… Бросай все и полезай в вагон… А то попадешь… Верь мне,
мы, железнодорожники, знаем больше, чем вы…
Качуренко простился с эвакуируемыми, может быть, навсегда. По-родственному
расцеловался с женщинами, которые раньше были просто хорошими знакомыми, женами его
друзей и товарищей по работе, поспешно пожал руку Евграфу Евграфовичу — ничего злого не
таил против этого человека, но как-то неудобно было смотреть в глаза человеку, прятавшемуся
за бронь или козырявшему белым билетом. И только после этого взглянул в глаза жены. Смотрел
на нее ласково и тепло:
— Гляди же, Глашенька. Ты знаешь — я ревнивый…
— Переживешь, — грустно улыбнувшись, сказала она. И, как подобает заботливой жене: —
Котлеты в миске, сметана — в горшке. — И всхлипнула. Не глянув в глаза, обняла за шею, тепло,
знакомо. Он так и утонул в этом тепле и блаженстве, а она, как мертвеца, чмокнула его в лоб,
вырвавшись из объятий. — Береги себя… Ты нужен…
В последних словах послышались иронические нотки, показалось ему, обижена за что-то на
него жена.
II
Наконец эшелон растаял вдали, погрузился в почерневшее пространство. Через несколько
минут рассеялись люди, опустели станционные помещения, только кто-то кричал в телефон,
выползали из кустов и бурьянов бездомные псы, обшаривали все уголки и закутки, начинали
грызню между собой.
С тяжелым сердцем возвращался со станции в поселок Андрей Гаврилович. Знакомая до
каждого холма и лощины, до каждого деревца и кустика дорога, преодолеваемая им за долгие
годы всеми видами транспорта, а преимущественно райкомовской «эмкой», казалась почему-то
незнакомой и даже чужой. В соответствии с мобилизационным планом как «эмки», так и все
другие автомашины и тракторы районных организаций были переданы в распоряжение
действующей армии. Одна-единственная полуторка на весь район, на которой он сейчас ехал,
сохранилась благодаря энергии и находчивости райисполкомовского водителя Павлаа Лысака.
Любил Качуренко своего водителя, поэтому и просил, чтобы остался парень при нем:
биография как стеклышко, энергичный, находчивый, безотказный, за все годы совместной
работы не было случая, чтобы Павло Лысак не выполнил какого-либо поручения.
Пошла «эмка» в распоряжение фронта, погрустил немного Павло, а потом пришел к
«хозяину», хитро взглянул исподлобья:
— Так как же будем? Пешком или на колесах?
— Пешочком, без колес, Павло, придется привыкать, — бодрился председатель
райисполкома, зная, что этим не развеселит своего водителя.
— А в МТС валяется старый металлолом — списанная полуторка…
Качуренко только пожал плечами.
И «собрал» Павло Лысак колеса. Приволок бог весть откуда старые проржавевшие детали,
отмыл все и отшлифовал, приладил детальку к детальке, залил бак бензином, и полуторка, нигде
и никем не зарегистрированная, неподвластная самому суровому мобилизационному плану
райвоенкома, деловито сновала по району.
Как никогда пришлась к делу эта скрипучая, но на диво выносливая таратайка. Андрей
Гаврилович, забыв об удобной, хотя и тесноватой «эмке», притерпелся к грузовой колымаге,
словно всю жизнь ездил на ней, гнулся на замасленном, с выгнутыми ребрами пружин сиденье.
Сейчас машина чихала, тряслась, как в лихорадке, а Качуренко думал о разлуке с женой.
Почему она так холодно повела себя? Впрочем, кто разгадает женскую натуру, может быть, так и
следует расставаться, может, захотелось ей сыграть такую роль, ведь прирожденная же артистка,
любимица калиновской публики, лауреат не одной из областных олимпиад.