бинокли. За невыполнение этого приказа виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Всем жителям иудейской национальности, пребывающим в зоне, немедленно

зарегистрироваться в районной управе, указав фамилию, имя и точный адрес. За

невыполнение — Р А С С Т Р Е Л».

«Всем коммунистам, комсомольцам, ответственным работникам партийного и общественного

аппарата в течение трех дней встать на учет в районной полиции. За невыполнение —

Р А С С Т Р Е Л».

И под каждым из этих зловещих объявлений стереотипное: ортскомендант гауптман Цвибль.

В наспех обставленной канцелярии ортскоменданта уже стучала немецкая пишущая

машинка, на круглом, вертящемся, тоже привезенном стульчике манерно выгибалась машинистка

Гретхен, особа, имеющая непосредственный доступ к шефу и пользующаяся его могучим

заступничеством. Играя музыкальными пальчиками по клавишам, она энергично и уверенно

стала фиксировать новую историю и новую судьбу ошарашенного от нагрянувшей беды

Калинова. Выстукивались приказы о создании местных органов власти, должна была быть

создана районная полиция из лиц, на которых господин Цвибль возлагал обязанность

вспомогательного карательного органа.

Ортскомендант Цвибль получил неотложное и срочное задание — в течение суток

оборудовать в тихом, отдаленном от шумных коммуникаций Калинове уютный госпиталь. Гретхен

на тонкой, как папиросная, но прочной бумаге выстукивала приказы о немедленном очищении

калиновской больницы от посторонних, обязательной дезинфекции и оборудовании помещения

всем необходимым, поскольку уже завтра сюда должна поступить первая партия раненых.

В предобеденное время из далекого леса поплыли паутинки бабьего лета. В прадавние

времена какой только таинственностью не было окутано это белое шелковое плетение,

ткавшееся неизвестно кем и где. Это уж с развитием наук докопались естествоиспытатели, что

юные паучки ткут их, и ткут не ради развлечения, а от естественной потребности. Тесно

становится паучьей молоди в одном регионе, вот она и добывает для себя белоснежно-шелковый

транспорт, чтобы осваивать неведомые земли.

Наверное, в тот день тесно стало всему паучьему роду в ближних к Калинову лесах.

Выстрелы обрывали золотистые нити, резкие взрывы гранат пугали пауков, вот они и спешили

выбросить свою паутину, дружно поднялись в воздух, поплыли над лесами и полями, потянулись

длинными белыми волосами бабьего лета через онемевший от ужаса Калинов, снизились над его

садами и улицами, зацепились за ветви, за пожелтевшие стебли трав и кустов.

После обеда Ганс Рандольф в веселой компании вояк браво шагал по улицам Калинова.

Настроение было приподнятым и бодрым. Когда ехали на задание, показалось было, что на этом

война для него закончится, очень уж грозно и насупленно встретил их непонятный, даже

страшный в своей неприступности полесский лес. А еще когда вдруг на дороге появилась

таинственная техника, совсем было испугался солдат тыловой службы Ганс Рандольф. Однако

вражеская техника не стреляла, не испепелила многосильный вездеход, на котором притаился

Ганс, наоборот, сама вспыхнула факелом, тем самым наглядно подтвердив, что не только русские

самолеты — «фанер», но и многое другое здесь сделано из дерева, — и неудивительно, ведь

столько лесов! — и все предназначено для пламени, для уничтожения, для испепеления.

Задрожали поджилки, как у любого, кто впервые идет в бой да еще и должен победить

невидимого противника, по все обошлось.

Настрелялись, распутали белок и лесных птиц, загнали невидимок партизан неизвестно

куда, не посмели они по храбрым солдатам Адольфа Гитлера сделать ни единого выстрела,

оставили бесстрашным победителям свои тайные кладовые, попали эти трофеи в бездонные

кузова машин — для усиления скудного солдатского пайка.

Возвращался из первого в жизни боевого похода Ганс Рандольф и уже более внимательно

прислушивался к поучениям Кальта, проникнутые казенным пафосом тирады уже не вызывали у

него недоверия.

— Солдаты фюрера! — орал Кальт. — Благодарю вас и поздравляю с боевым крещением. Вы

бросились на врага, как достойные потомки храбрых рыцарей, бессмертных тевтонов, не раз

приходивших сюда с оружием… Мое слово похвалы в первую очередь нашим доблестным

новичкам. О старых воинах я умалчиваю, они в прошлом не раз смотрели в глаза самой смерти. А

наша молодежь! «Мы взрастим поколение, перед которым содрогнется мир, молодежь

решительную, требовательную, жестокую. Я хочу, чтобы эти люди были похожи на молодых

диких зверей». А! Сам великий ефрейтор — это вам не ефрейтор Кальт! — сказал о вас эти

слова, и сегодня вы доказали, что достойны их.

Солдаты фюрера — молодые и старые — трижды рявкнули «хайль», не могли унять радости

и восторга. Ганс, забыв о своей минутной слабости, ревел до хрипоты, своим криком стараясь

подтвердить, что этот зверь в нем уже выпускает коготки…

Ганс Рандольф спешил на окраину города. После высококалорийного обеда, согретый

щедрым осенним солнцем, с карманами, переполненными краснобокими яблоками, радостно

настроенный, приветливый, с улыбкой на лице, с подсознательной надеждой на то, что за

неделю-другую вся эта война кончится, так как канцелярия самого первого оратора великой

Германии на весь мир объявила о том, что взят Киев, что армия маршала Буденного начисто

разгромлена, а других надежных и достойных внимания сил у России нет. Красная Армия

деморализована и панически разбегается, доживает последние дни. Да и после такого успешного

похода-прогулки по непроходимым калиновским пустошам не могло быть настроение у Ганса

Рандольфа пессимистичным.

Камрады заорали на всю улицу, распевая гимн непобедимого вермахта, в котором каждое

слово, казалось, было выковано из крупповской стали и откровенно предупреждало всех

жителей планеты о том, что если немцам сегодня принадлежит только Германия — завтра им

будет принадлежать весь мир. Из-за оконных занавесок, сквозь щели оград, сквозь открытые

калитки на них испуганно смотрели взрослые и дети, стараясь угадать, чего можно ожидать от

этих молодчиков.

Чужаки не обращали внимания на туземцев, словно они и не существовали в природе,

шагали по перетертому на протяжении веков миллионами ног песку, направлялись за околицу к

бывшей панской усадьбе, которая одной стороной упиралась в больницу, а другой в поселок и

называлась городским парком.

Из раскрытых ворот группами и поодиночке, самостоятельно и опираясь на плечи медсестер

или, может быть, родственников, часто останавливаясь и отдыхая, выходили больные, те, кто

еще мог хоть как-то держаться на собственных ногах. Это были преимущественно женщины,

дети. Их бесцеремонно подняли с больничных коек, велели забирать свои лохмотья и идти либо

домой, либо куда глаза глядят.

На слабых и убогих также не обратили внимания солдаты Кальта, возбужденные,

опьяненные легкой победой.

Уже при входе на территорию бывшей калиновской больницы, а отныне военного госпиталя

военно-воздушных сил вермахта, маршировавшие в безудержном ритме вояки, однако, невольно

сбавили шаг и прервали пение. Навстречу из ворот на самодельной тележке, мастерски

сделанной из самых разнообразных деревянных и металлических деталей, на этом

невзыскательном транспорте безлошадных, предназначенном для перевозки на огород

удобрений, а с огорода в хату или на рынок даров приусадебных участков, несколько женщин,

два деда, девушка в белом халате и юноша с фигурой борца и лицом школьника-второгодника

везли наспех сколоченный из досок гроб, накрытый клетчатой материей.

Это крикливая баба Ярчучка со своей дочерью Кармен-Килиной, Спартаком Рыдаевым, его