неуправляемо-непонятной Кармен. И сестра и дочь промолчали, поэтому баба Параска и

восприняла их молчание за полное одобрение своих речей.

— Вот так и живет человек, ожидает-надеется; кажется, сердечному, износу ему не будет, а

тут тебе — трах-бах! — и уже ни фершал, ни святой Николай, ни сам господь бог помочь не

могут: ложись в яму!

Молчит Платонида — что тут возразишь? Молчит Кармен — терпеть не может маминого

мудрствования, но сейчас молчит: очень уж к месту ее размышления, никто не знает сегодня, что

с тобой будет завтра.

— Времечко наступило, преставился человек — чужие люди проводили в дальнюю дорогу,

единственного сыночка имеет, а за гробом и не шло родное дитя…

Кармен и вовсе опустила голову, глазами на стежке что-то ищет, а из-под век — слезы.

Выпроводили Ванька Ткачика в надежное укрытие, а там кто знает: еще наткнутся случайно

немцы, теперь тут их право, что хотят, то и делают. Больница вон была для людей, а теперь

выбрасывают… Все выбрасывают: больных и даже койки.

— Молчишь, Платонида, а может быть, не надо молчать, может, зайдем, я знаю, у тебя там

что-нибудь найдется, ты скрытная, скупая, сестра, у тебя где-то на всякий случай завалялся

шкалик… Красивая была покойница Марина, труженица. Мне самой такой коврик выткала… — Не

договорила, безнадежно махнула рукой.

По главной улице проносились машины, трепыхались туго натянутые брезентовые тенты.

— Машин стало меньше, — отметила Параска Ярчучка. — Утром такое перло, что и глянуть

страшно, танки, что ли… Может…

То тут, то там мелькали одинокие прохожие, немцев не было видно. Поэтому, когда им

встретился Софрон Чалапко, который, словно чем-то взволнованный или испуганный, чесал по

противоположной стороне улицы, женщины, очень обрадовались.

Софрон Чалапко — ровесник Платонидин, к тому же бывший ухажер. Черт не брал

Чалапков: свою мельницу имели на запруде, жито-пшеницу перемалывали, сукно валяли, масло

давили, крупу рушили, все, можно сказать, мукомольное дело до революции было в их руках,

богатства полные закрома, а сыночек один, делить наследство не нужно. Да и сынок выдался у

Чалапков славный. Был этот Софрон чернобровый, и статный, и рассудительный, и работящий,

все калиновское панство с охотой отдало бы за него своих дочерей, а он втрескался в Платониду

Вовкивну, бесприданницу из черт знает какого рода; только и всего, что красивая была да

наделена силой, которая и не каждому парню снилась.

Видным человеком был в Калинове Тарас Вовк, видная у него была и семья. Отыскал себе

молодицу в самой Таврии, уж кто знает, заработал ли там за лето, а жену себе привез гром-

девку. Одинакового роста с Тарасом, выглядела рядом с сухим, как вобла, мужем просто

великаном, все у нее было как по заказу, а лицо светилось, как полный месяц, румяное,

скуластое, одним оно казалось некрасивым, для других переливалось невиданной красотой,

видно, сказывалась то ли давняя скифская, то ли татарская кровь.

Как бы там ни было, а прижилась могучая степная, унаследованная от давних племен

порода в Калинове. Статная Вовчиха самой природой была призвана рожать так же, как рожает

мать-земля: в любую погоду, в любых, самых неблагоприятных условиях. Ежегодно праздновал

Тарас Вовк рождение: одна за другой шли девочки, круглолиценькие, скуластые, все в мать, и ни

единого, даже малейшего признака того, что в их появлении было хотя бы незначительное

участие Тараса. Словно ему, бедняге, выпадало одно — подбирать для них имена и заботиться о

том, чтобы были накормлены и кое-как одеты. Параска, Приська, Платонида, Пистина, Палажка,

Петрина, Павлина, Памфилия, Парфения, Поликсена, Пракся, Полина — двенадцать девчат

вырастил кожемяка калиновский, даже отец Танасий шутил: двенадцать светлых апостолов в

юбках бегают в хате Вовка. Правда, их могло быть значительно больше, но случался отсев, не

естественный, так как на здоровье не жаловались, а все из-за чрезмерной энергичности,

вездесущности, разбойничества, чем не все мальчишки могли похвастаться. Уже большими

сворачивали себе апостолы головы, отбивали печенки, тонули, травились или находили какую-

либо другую случайную гибель, приносили родителям и растраты, и хлопоты, и, главное,

большое горе, так как Вовки любили своих детей. Хотя и печалиться долго не выпадало, вскоре

появлялось пополнение, и упрямый Вовк называл младенца именем, вышедшим в тираж. По

семейным преданиям, эта Ярчучка была уже третьей Параской, которая выжила, и, возможно,

именно потому и была такой беспутной и ветреной.

Платонида выделялась среди всех сестер — стройная, как… ну конечно же как тополь, а

круглолицая и румяная, как… сравним с осенним яблочком. Поэтому не было такого ухажерского

глаза, который бы не прикипал к ней. Но взаимностью пользовался только Софрон Чалапко.

Любовь у них была такая, как у Джульетты с Ромео, а может быть, и еще крепче, поэтому на нее

никто и не зарился, парни хоть и тяжело вздыхали, но обходили Вовкивну третьей дорогой, не

хотели нарываться на неприятность.

Пришлось разлучиться Софрону с Платонидой. Старый Чалапко рыдал, проливал слезы,

сочувствуя сыну, разрывалось его сердце, когда слушал мольбы Софрона, не мог смотреть, как

его единственное дитя ползало у него в ногах и просило, умоляло подарить счастье. Он бы и

подарил, он бы и не обидел любимого и единственного наследника, если бы не старый Вовк. С

тем сам черт каши не варил. Надо было давать за дочерьми приданое, а он как взял себе

правило, так уперся в одно — никакого приданого за такими дочерьми, так и не отступал ни на

шаг. Не девушки, а золото, ни красотой, ни трудолюбием, ни здоровьем ни одной принцессе не

уступят, а за них еще и приплачивать? Да не дождется тот плюгавец, который разинет рот на

достатки Вовка, лишь бы взять себе жену из Тарасова двора! У него их двенадцать, если за

каждой дать приданое — с сумой иди на старости!

Разобрали девчат и без приданого, порода особая…

Пошла вскоре Платонида за того, кто взял без приданого, а Софрон не скоро женился на

другой. Только и счастья им выпало, что стали кумовьями: позвал покойный муж Платониды — то

ли по доброте своей, то ли по глупости, то ли под нажимом жены, а может быть, и нарочно,

чтобы хотя бы таким образом отомстить сопернику, — Софрона Чалапко окрестить свою

единственную дочь Домку…

Время изменило их обоих. Софрон за богатством не гонялся, но и своего не выпускал из рук,

был более осмотрителен, чем его отец, поэтому как-то незаметно и умело избежал отцовского

наследства, в революцию заработала мельница Чалапко на общину, хозяин не пожелал остаться

при ней даже мельником, устроился на неприметную, зато государственную службу да так всю

жизнь и прослужил по разным конторам. Агентом районной системы страхования дослужился

Софрон Чалапко до желанной пенсии. На этой должности выработал агент и нормы поведения, и

даже внешность. Одевался недорого, но всегда опрятно, имел при себе часы с золоченой

цепочкой, из верхнего карманчика белел уголок платочка, старенькие хромовые ботиночки

чистились ежедневно и блестели, как новенькие. Отрастил небольшую округлую бородку,

седеющие волосы всегда были старательно причесаны и спрятаны под соломенной шляпой.

Одним словом, очень интеллигентно выглядел Софрон Прокопович Чалапко, и именно эта

интеллигентность, вкрадчивый доброжелательный голос и фанатичная влюбленность в дело дали

возможность ему отлично исполнять свои обязанности, финансисты района даже шутили, что

Чалапко перестраховал в районе все имущество, которое когда-либо у кого-либо было, есть и

еще будет…

Каждая встреча кума с кумой и по сегодняшний день была для обоих радостью. Еще издали