завидев куму, Софрон снимал шляпу, сиял такой улыбкой, что его продолговатое лицо

округлялось, а рот растягивался до ушей.

Но вот на этот раз кума Чалапко была необычайно удивлена и встревожена: ее кум бежит

куда-то, как заведенный, шлепает, как незрячий, и даже куму свою не замечает.

— Эгей, кум! — крикнула Платонида, остановившись под липой.

Ярчучка, которая недолюбливала Чалапко, — а кого она вообще любила? — неспешно

пошла дальше, повела и дочь, так как имела в виду свое. Знала о сложных — и трудно

определить: похвальных или греховных? — отношениях между сестрой и страховым агентом

Чалапко, поэтому не мешала — пусть перекинутся словом, а тем временем надумала поговорить

со своенравной дочерью, поучить, предостеречь…

Чалапко как бежал, так и споткнулся, словно пробудился после нехорошего сна, поднял

голову, оглянулся и, узрев куму, направился к ней через улицу.

— Здравствуйте, кумушка, челом вам, Тарасовна, — он держал в левой руке шляпу, а

правую уже тянул навстречу, уже и губы сложил для поцелуя — он был едва ли не единственным

в Калинове, кто целовал женщинам руки, и то, видимо, потому прикладывался к каждой женской

руке, чтобы иметь доступ к руке кумушки.

Даже эхо пошло по улице от поцелуя, а Ярчучка оглянулась и недовольно сплюнула в

сторону — то ли от зависти, то ли от отвращения. Чалапко ничего не заметил, бубнил:

— Сама судьба мне вас послала, Платонида Тарасовна, сама судьба. Бегу, как

ненормальный, будто отравы хватил или белены объелся…

Платонида и в самом деле никогда не видела Чалапко таким растерянным. Молчала, только

вопросительно смотрела, поощряла к исповеди.

— Ой, кумушка, голубка, сам не пойму, что творится со мной, на каком свете живу и как мне

быть. Пропал я, кумушка, ой, пропал…

— Да что же случилось, Софрон Прокопович?! — не на шутку встревожилась Платонида.

Софрон Прокопович вытер платком вспотевший лоб, протер за воротником, замигал глазами,

зашмыгал носом.

— Это кто-то мне подставил ножку… Несчастье, погибель, одним словом… Хоть сову пнем,

хоть сову о пень…

— Да какая же у вас беда приключилась?

— Вот послушайте-ка, кумушка. Не знаю уж, спалось ли кому в эту ночь, а я и глаз не

сомкнул, выбежал утром из хаты, а во дворе «гости»… Конечно, душа в пятки, хоть и не робкого

десятка, ну а кто знает… чем черт не шутит, когда бог спит. «Комком», — пальчиком. Ну, думаю,

уж вылезет мне боком и служба, и государственное страхование.

Платонида замерла, не моргнет, слушает.

— К самому старшему привели, стою как столб, хоть бы слово знал по-ихнему. А тут один из

них заговорил по-нашему. Да так ловко, будто он тут и вырос. «Софрон Прокопович, —

говорит, — извините, что так бесцеремонно…» Отпустило немного. «Откуда вы знаете мою

персону?» — спрашиваю. А он так лукаво: «Мы все знаем, мы тоже здешние». Да и что вы

думаете, кума, ни с того ни с сего: «Пан ортскомендант поручают вам, пан Чалапко, высокую

должность председателя райуправы, или иначе бур… гомистра». Слышали такое?

Платонида ожидала всего, но не этого, хлопнула руками об полы, побледнела да «свят-свят-

свят» только и лепетала.

— Вы, кума, меня знаете, я и при своих вверх не лез, помните, в революцию тоже стоял в

стороне, кто меня не ловил: и петлюровцы, и гетманцы, и деникинцы, и красные. Помните, как у

вашего покойного батеньки в кожевенной мастерской пересиживал, никогда я политику не

одобрял, а тут такой поворот. «Не по мне эта высокая должность», — говорю. А он смеется.

«Наши благодетели, — говорит, — из столба сделают попа». И еще добавил, что советует не

отказываться, так как это уже саботажем пахнет, а у них за саботаж расстрел. Так и сказал,

кумушка, расстрел…

— Ну и что же вы? — ожила наконец Платонида.

— Стал хитрить. Прикидываю себе: кого подставить? Вспомнил Макара Калениковича, ну,

этого бухгалтера из «Заготльна», вот, думаю готовый этот… бурго… мистр, но молчу, прошу

только разрешения с бабой посоветоваться. Улыбнулся комендант да как-то так, что вроде бы и

смеялся, а вроде бы и сердился, разрешил. Ну я быстренько к Макару Калениковичу, дай, думаю,

предложу. И что же вы думаете? Нету Макара Калениковича дома, а забрали еще раньше меня,

да и как корова языком слизала. Ну, думаю себе, ведь и он стал отнекиваться… Вот и

доотнекивался… Вот и доотнекивался… Поэтому я уж и со старухой не советовался, явился в

назначенное время…

— Согласились?

— А куда денешься?..

— И что же?

— Ох и напел он мне, ох и напел. Бегу вот, как с цепи сорвался. Ой, пропала, кумушка, моя

голова!

— Что же он вам? Неужели что-нибудь такое?..

— А то как же! Значит, перво-наперво: подай готовеньким все, чем земля богата: и житечко,

и пшеничку, картошечку и зелень, из сада все, и сено и солому, живность всякую, какая только

водится: коровок и овец, коз и кроликов, уток и гусей, кур и индюков, а уж сало, мясо, молоко,

масло, яйца, перья, шкуры — это само собой, будто из одной коровы можно одновременно и

мясо, и шкуру, и молоко, и масло взять. И не просто дай, а сколько скажут. А не дай —

наказание. До расстрела…

— Господи боже мой…

— Да разве это все? Налоги отдельно. И за то, и за другое, как начал высчитывать, ну,

скажу вам, кума, я специалист по страхованию, но чтобы додуматься до такого… Да и этого мало.

Главное, что все надо взять на строгий учет, в первую очередь людей. Особенно молодежь,

хлопцев и девчат. Слышите, что сказал? «Мы знаем, вы люди энергичные, работящие, честные,

но слабовольные, беспомощные, сами себе помочь не можете. Нам известно, что все украинцы,

разве что кроме большевиков, рады нашему присутствию, и поэтому мы пришли, чтобы владеть

вами. Мы, — говорит, — вывезем в Германию всю вашу молодежь, научим ее культурно жить и

работать. Нам нужны работящие и покорные люди, приближенные к нашей нации, а тот, кто не

способен или не желает стать таким, не имеет никакого права на существование». Слышали,

кума? И велел немедленно взять всю молодежь на учет и готовить…

Платонида почувствовала, что ноги ее не хотят держать, сердце забилось, так как мысль

сразу же завертелась возле внука, возле Спартака.

— Ой, страсти господни, да что вы говорите? Да разве же можно детей… от родителей

отлучать?

Чалапко только хмыкнул, словно обиделся за такие слова.

— Что вы, кума, что вы говорите, и слышать мне это обидно, будто бы я вас обманываю.

Видно, они такие, что у них и нитка зря не пропадет… Ага, ваш внучок с вами? Не поехал? Ну, вы

с ним поберегитесь, я вас заранее предупреждаю… Придумайте что-нибудь, потому что хоть я

теперь и главная власть, но… Выдумали же, мерзавцы, — вспомогательная. Помогать должны,

собственными руками делать то, что им захочется… Тут не то что чью-нибудь дочь или внука

чьего-нибудь, а собственную бабу отправишь на трудовой фронт, если прикажут, эти не

посмотрят…

Когда Платонида догнала, сестру с племянницей, те, глянув на родственницу, перепугались.

Лица на ней не было, руки тряслись, ноги петляли по стежке, в глазах тревога.

— Тонка, что с тобой? — прищурившись, спросила Ярчучка. Она еще и до сих пор

подозревала сестру в незаконных связях с давним ухажером.

— Ой, не спрашивай, сестра, не спрашивай…

— Что он тебе такого наговорил?

— Софрон Прокопович сказал такое, что хоть живьем в могилу…

— Так уж и в могилу… Еще время не пришло… — огрызнулась Параска. — Вот у нас беда, так

что ты уж о своей и помолчи. Килинка такое рассказывает…

Откуда было знать Платониде, что рассказывает матери дочь?

— Растила ребенка, как зеницу ока берегла, а теперь вон что… Какой-то пройдоха, фершал