— Не зазнавайся!
— Почему я не должен зазнаваться! Не он меня, а я его спрятал в кустах…
— По-твоему, он так беспомощен? Думаешь, он безоружен?
Спартаку все стало ясно. Ткачик, застигнутый врагами врасплох, не просто спасался. Он
шел на борьбу, за плечами у него винтовка была, а на поясе висели гранаты.
— Значит, он… он в пар… тизанах? — спохватился Спартак.
Кармен дернула его за рукав:
— Тише, парень!
И вовремя это сделала, так как из-за угла последнего сарая, за которым уже начинался
больничный парк, неожиданно появился немецкий солдат. Уже наступали вечерние сумерки, и на
лицо солдата падали тени, русые волосы, прижатые пилоткой, закрывали почти весь лоб, трудно
было определить, в каком настроении пребывал немец и чего можно ожидать от этой встречи.
Спартак сразу же прикипел глазами к невиданному до сих пор оружию, висевшему на плече
солдата. Это был немецкий автомат с рожком, начиненным тремя десятками патронов, с
металлическим прикладом.
«Мне бы такую штучку», — подумал Спартак.
Произошло самое худшее. Встречный солдат, как знакомых, приветствовал их громким
возгласом, энергично махал рукой, звал: «Ком, ком!» У обоих ослабли ноги, и они невольно
остановились…
Ганс Рандольф торжествовал. Сама судьба так быстро, так услужливо послала ему этого
смазливого кнабе со стройной медхен, юную, сильную пару.
Только один день пробыл Ганс Рандольф в Калинове, а уже успел и освоиться, и обжиться, и
загрустить по родному дому. Что ни говори, а какой-то достойный сожаления Калинов — это тебе
не Лейпциг. Калинов… полсотни, может, сотня деревянных или же сложенных из плохо
выжженного кирпича хижин — разве же их назовешь домами! — и каждая обнесена
штакетником, штакетники не стандартны, местами вообще не ограда, а черт знает что, какое-то
сплетение из лозы. Единственное, что утешило и даже взволновало его поэтическую натуру,
украинские георгины и мальвы. Из-за каждой ограды — дощатой, штакетной, лозяной, жердяной,
проволочной — выглядывали георгины: бурячковые, белые, розовые, желтые, синеватые,
округлые, распушенные, ежеподобные, похожие на лотос, — каких только не было этих
некоронованных принцесс в цветочном царстве! Мальвы — высокие, чуть не до неба, и низкие,
кустоватые, с красными, розовыми, белыми и даже черными колокольчиками — так и
вызванивали целый день, так и удивляли каждого прохожего, сопровождали своей музыкой.
Мальвы примирили Ганса Рандольфа с калиновской действительностью. Ничего, думал он, скоро
война закончится и его снова будет приветствовать родной Лейпциг, встретит как победителя, и
Ганс вернется к неприметному, но любимому делу. Начинать и заканчивать войны, выигрывать и
проигрывать их, присоединять к своим землям новые пространства или же терять собственные —
это дело не Ганса, для этого испокон веков существуют маркграфы, кайзеры, фюреры, им
виднее, что и как делать в безграничном мире, а мир Ганса Рандольфа невелик — неустанная
печатная машина, которая ежеминутно выбрасывает испещренные буквами листы,
предназначенные для чтения. Правда, Ганс не считал целесообразным вникать в содержание
печатанья, выходящего из его машины. Лучше не вчитываться в то, что делается неизвестно для
кого, — одни печатают, другие сжигают напечатанное на площадях. Ганс печатает, а Курт Вебер
читает, пока за это чтение не поведут его в концлагерь и не закроют за ним глухую дверь.
Ганс Рандольф привыкал к Калинову, во всяком случае, здесь было лучше, чем где-то там,
на передовой, и все же в глубине его души жил непокой. Молниеносная, легкая война,
туристический поход, развлечение для избранных, все, что ему и его камрадам неустанно
вдалбливал ефрейтор Гуго Кальт, сначала и в самом деле показалось таким. Смело шагай по
чужой земле, маршируй уверенно и гордо, воинственно выпячивай живот — все здешнее дрожит
перед тобой, лозяные ограды бессильны оказывать сопротивление гусеницам танков, георгины и
мальвы покорно ложатся под ноги, а встречные аборигены, попавшись на глаза, замирают на
месте. Вот так, как эти двое, очень и очень далекие от нордической расы, кнабе и медхен. Хотя в
ней, кажется, до черта именно того, что французы называют шармом… Но в глазах аборигенов
таилось что-то непонятное, страшное…
Нет, что ни говори, а ефрейтор Кальт на все сто прав, когда уверяет, что именно эти
человекоподобные существа и созданы природой для того, чтобы безотказно покоряться
прибывшим с Эльбы и Вейсе-Эльстер. Они явно не способны ни на что из-за собственной тупости
и расовой неполноценности.
Сначала, когда Ганс узнал, что будет воевать именно здесь, на Востоке, беспокоился.
Веберы его убеждали, что люди тут особенные — они сумели взять власть в собственные руки и
зажили новой жизнью, как одна семья. К сожалению, все это оказалось выдумкой, поверили
Веберы в чьи-то сказки и оказались за решеткой.
Разочаровался в калиновской действительности Ганс Рандольф.
Под вечер пришел приказ от коменданта Цвибля немедленно завершить оборудование
военного госпиталя, так как через час-другой в Калинов прибудет первая партия раненых и
больных. Ефрейтор Кальт сразу же — на то и высшая раса! — определил: для выполнения этого
приказа надо мобилизовать нескольких туземцев, что и выпало сделать Гансу Рандольфу.
Размышляя над тем, что эта война не такая уж веселая прогулка, если даже в глухом поселке
возникла неотложная потребность сооружать госпиталь для раненых, Ганс оставил печальный
калиновский парк и вышел на улицу. И сразу же приятная встреча.
— Ком, ком! — залопотал он. Спартак и Кармен его поняли. Они учились в калиновской
средней школе, в которой, начиная с пятого, суровая учительница из бывших помещиц Грета
Адольфовна безуспешно обучала их чужому языку, а если что и запомнилось, то только разве
«вас ист дас» и «ком-ком».
Так и стояли они как вкопанные. Кармен не была бы Кармен, если бы даже в таком
положении не улыбалась кокетливо, а Спартак только смотрел исподлобья.
Ганс, решив, что туземцы его не понимают, бесцеремонно подступил к Спартаку, схватил его
за руку — такими надо управлять твердо…
И не успел опомниться, как произошло непредвиденное, невероятное. Какая-то дьявольская
сила подбросила его в воздух, завертела им, затем Ганс резко нырнул вниз, зарылся лицом в
песок, а на спину ему твердо наступила широкая и тяжелая нога. Ни крикнуть, ни взвизгнуть
было невозможно.
«Вот это мирный поход, вот это низшая раса», — только и мелькнуло в мыслях Ганса
Рандольфа за то время, пока руки его были связаны за спиной, туловище поставлено на ватные
ноги, а к песку, набившемуся в рот, добавился еще и грязный носовой платок.
Немецкого вояку толкнули в парковую чащу, в которой царили уже не вечерние сумерки, а
ночная тьма.
— На кой черт он тебе? — испуганно шептала девушка.
— На войне «язык» — первое дело, — пробасил кнабе.
Но Ганс Рандольф этого не понял.
XVII
Их было двенадцать. Из пятнадцати. Не хватало какой-то троицы, а казалось, не было
большинства. И день этот, тянувшийся бесконечно, показался им — так же как и заключенному
Качуренко, как и оставшемуся в одиночестве Ткачику — вечностью.
Настороженно вслушивался в тишину осенний лес, отдавал свои щедрые запахи. Сосны
берегли про запас золотую живицу, дубы не спешили расставаться с созревшими желудями,
березы скупились на драгоценные монетки отживших свое листьев.
Утром стоял густой туман, плыл над болотянкой, оседал мелкой росой на гроздьях
перезревших плодов бузины, лизал коричневатые шапки грибов.
От Нила Трутня трудно было спастись любому грибу. Считался заведующий калиновской