поселке, обещал провести его из Чалапковой левады в поле, будто тот был не калиновский, а

сам лелеял надежду — может, отпросится у бабушки Платониды и тоже пойдет вместе с

комсомольским секретарем. Догадывался, что тот идет в партизаны, да и не только догадывался,

но и знал наверняка, потому что как ни тайно готовил Качуренко своих хлопцев к выходу в лес,

а весь Калинов видел, как Павло Лысак чуть ли не каждый день гоняет в лес громыхающую

полуторку, нагруженную всякой всячиной.

Искал Спартак Рыдаев свое место в такое грозное время. Отец о себе вестей не подавал, кто

знает, жив ли или уже навеки остался на границе; мать путешествовала по свету, иногда

присылала коротенькие письма бабушке, мимоходом вспоминала и Спартачка, целовала в

кудрявую головку, видимо, считая, что сын и до сих пор бегает в коротеньких штанишках, да и

замолчала надолго. «Беспутница, — ворчала баба Платонида, когда Спартак читал ей письма. —

И в кого пошла? — удивлялась сама себе и делала вывод: — Судьба такая ей выпала, а в нашем

роду хотя и были крученые, но такой выродок не попадался».

Спартака бабуся любила какой-то безумной любовью, больше всего на свете, больше, чем

родную дочь, но любила молча, ни единым словом того не высказывая, никогда его не ласкала,

но никогда и не ругала. Разве что глаза бабушкины были неспособны скрыть чрезмерную любовь

к осиротевшему внуку. И, как ни странно, Спартак, не ведая о том, подсознательно, интуитивно

воспринял бабушкину и любовь, и заботу, платил ей такой же любовью, малышом ласкался к

ней, как котенок, а взрослым просто выполнял каждое ее приказание, угадывая по взгляду

любое желание бабушки.

Нет, не каких-нибудь невзгод в жизни Спартака побаивалась бабка — она не могла себе

представить разлуку с ним. Поэтому с похорон Марины Ткачик вернулась разбитая, совсем

больная. До смерти напугал ее своим разговором кум Софрон. Когда началась война, баба

Платонида иногда даже думала: может, и самой податься куда-нибудь подальше, лишь бы к

своим людям, не оставаться здесь с ребенком, ведь говорят же знающие люди, что супостат

сильнющий и обязательно придет, не обойдет Калинов.

Не обошел… Если уж и кум Софрон не смог отвертеться, вынужден нехотя идти на службу,

что же будет со Спартачком? Дитя же еще, а силой бог не обделил, сама видела, как боролся с

такими верзилами, что и быку рога свернут, а он их клал запросто на лопатки… И в самом деле,

разве эти пришельцы будут считаться с тем, что дитя несовершеннолетнее, как пить дать

вывезут к себе, вестимо же, не на гулянку, а поставят на тяжелые работы и будет ворочать, пока

не увянет, не сломается ее колосочек…

Прикинула баба Платонида то да се, да и придумала спасительный план, так как

принадлежала к роду Вовка, а род этот всегда был очень цепкий и жизнелюбивый, не склонялся

никогда и ни перед какими бурями и грозами. Сразу же вспомнилась ей Евдокия Руслановна.

Хотя фамилия Вовкодав была приобретена той в замужестве, но характером выдалась тверже,

чем Платонида. Недалекой соседкой была Вовкодавиха и, невзирая на то что считалась в районе

самой первой женщиной, простой бабы-соседки не то что не избегала, а водила с ней дружбу. Не

встречались больше Платониде в жизни женщины такие, как Евдокия. Говорят, лучше всех тот

человек, который для ближнего последнюю рубашку не пожалеет, если у него попросить. У

Евдокии ничего просить не надо было. Эта словно сквозь землю видела: как только у Платониды

возникнут какие хлопоты — она уже тут как тут, поможет, рассудит, первая, без приглашения,

явится, сама не съест, а с соседкой поделится.

Дней пять назад, когда возвращались из больницы от Марины Ткачик, метавшейся в огне с

тяжелой раной, снова заговорили с Евдокией о немцах, Платонида сказала: «Бегите,

Руслановна». — «Бежать? — удивилась та. — А кто же их отсюда выгонять будет? Как же наши

люди жить будут? Без нас, коммунистов?» Платонида промолчала, а потом высказала то, что

жило в душе: «А мы разве не те же коммунисты? Разве наши сердца смогут к чужому духу

склониться?» Евдокия остановилась, тепло взглянула Платониде в глаза и сказала: «Я знала,

Платонида, что вы хорошая женщина, но о том, что вы мудрый человек, узнала только сейчас».

Платонида смутилась и обрадовалась в душе и одновременно не восприняла высоких слов

соседки. «Какая уж есть», — сурово стиснула губы.

Теперь соседка пребывала где-то далеко, найти ее было, наверное, невозможно, и все-таки

в руках имелась тоненькая-тоненькая ниточка.

Посадила бабушка Платонида внука перед собой да и начала его наставлять, поучать, как

дальше жить.

— Послушайся меня, дитя мое. Никогда тебе не говорила, что ты для меня все равно что

душа в теле, слова излишни, если бы ты не почувствовал этого, если бы они говорились лишь бы

говорить. Боялась, как смерти, разлуки с тобой, а теперь настало такое время, что вынуждена

сама тебя отрывать от сердца…

Она рассказала о разговоре с Софроном Чалапко, выразила надежду, что беда упала на

людские головы не навечно, и предложила хлопцу идти в лесную сторожку, к бабушке Присе и

деду Гаврилу, там, в пустоши на полном безлюдье, пока еще можно спастись от неволи, ведь

пришел чужак не на прогулку.

А Спартак окаменело сидел, боялся высказать свою радость. Не признался, что и сам

вынашивал мысль о разлуке с бабушкой, что именно поэтому попросил Ткачика ждать его под

вечер. Думал, бабушка и слушать не захочет, а она оказалась бабушкой на уровне, вполне

сознательной.

— Не побоишься, дитя? Не один там будешь… Килинка с тобой пойдет, станешь ей

защитником, потому что хоть и оглашенная, а девчонка как-никак, да и родня тебе, тоже сирота,

кто за нее заступится…

Чуть не подпрыгнул к потолку Спартак Рыдаев. Он тоже подумал, что и Карменке не с руки

оставаться в Калинове, не приведет к добру ее служба в больнице, только не знал, как об этом

сказать бабе Параске.

— Приська с Гаврилом приютят, голодными не будете, может быть, и дело какое найдется,

лес теперь будет пустой… А когда придете к бабе Приське, не забудьте сказать: привет, мол,

двоюродной сестре. А Приська уж догадается, кому там и что передать, да и о вас с Килиночкой

позаботится… позаботятся люди добрые.

До самого вечера Спартак Рыдаев собирался в дорогу, а в сумерках побежал к Ярчукам за

Кармен. Встретил девушку на улице.

— Ты передумала? — спросил разочарованно, увидев, что та оделась, как на обычную

прогулку.

Кармен просияла улыбкой, отчего ее круглое веселое личико и вовсе округлилось, шутливо

взлохматила густые волосы Спартака.

— Может быть, нужно было карету нанять для моих сундуков?

Спартак, хотя и выглядел уже взрослым, в душе все же оставался подростком, поэтому, как

и любой подросток, не умел хитрить, а тем более заглянуть вперед.

— А как же без одежды? Может, придется и долго…

— Не беспокойся…

Не беспокоиться, значит, не беспокоиться. Спартак и сам умел довольствоваться малым,

заговорил об этом только потому, что догадывался: в Калинов им, судя по всему, возвращаться

придется не скоро.

Теперь уже обеспокоился другим, более важным. С какими вестями придут они к Ваньку

Ткачику? Ведь будет же интересоваться тем, что делается в поселке. Рассказать было о чем, хотя

они не знали многого.

— Так никто и не знает, что случилось с Качуренко? — размышлял Спартак, обращаясь к

Кармен.

— Хотелось бы знать, — вздохнула она. — Но не так это просто… Встретим Ткачика, может

быть, он что посоветует.

Спартак хмыкнул.

— А что он может советовать? Сам должен прислушиваться к нашим словам…

Кармен снова взлохматила ласковой рукой волосы парня: