солнце земля теперь охотно отдавала тепло. Росы высевались такие буйные, что земля

увлажнялась, на поникших стеблях и зеленой отаве повисали большие обильные капли, как

после щедрого ливня; исходили паром поля, исходили долины и лощины, и туман рождался уже

где-то в середине ночи, белый, густой, плыл из низин на холмы, лежал, пока не выкатится еще

по-летнему ласковое солнце.

Путешествовать в такую ночь нелегко, заблудиться можно запросто, но Спартак этого не

боялся. На вопрос Кармен, за один вечер превратившейся из бой-девки в тихую и смирную

девчонку, о том, не заблудятся ли они, Спартак только презрительно хмыкнул. И Кармен

вспомнила: Спартак сын начальника пограничной заставы. Она с удивлением и восторгом

сказала:

— Ну ты его и скрутил! Я сразу и не поняла…

Спартак и на этот восторженный отклик только хмыкнул, но уже не так презрительно.

Потому что и в самом деле было чему удивляться. Уже потом сам себя похвалил — не потому, что

в один миг управился с немцем, а потому, что решился на такое. Ведь и в мыслях не было брать

его в плен. Наоборот, уже был уверен, что сам попался. И кто знает, произошло бы ли все это,

если бы немец первым не схватил его за руку.

Каждое лето Спартак гостил у отца на заставе и уж к чему, к чему, а к солдатской науке

приобщился. Опытные бойцы старательно обучали его азбуке пограничника, отец охотно учил

сына всему, что знал сам. И было бы просто странным, нет, невозможным, чтобы Спартак

позволил кому-либо свалить себя, покорить своей силе. А когда немец был уже повержен,

раздумывать не пришлось, Спартак сразу понял — это «язык». Это — по-военному. Значит, он

действовал как солдат. И поскольку собрался не куда-нибудь, а в лес, к партизанам, встретится

сейчас там с Ткачиком, поэтому, естественно, привести на эту встречу пленного оккупанта было

бы очень неплохо.

— Что же мы с ним будем делать? — спросила Кармен.

— Может, отпустите? — иронически протянул Спартак. — Тогда снимай свою котомку.

— Еще услышим, что тетка Приська скажет…

Спартак Рыдаев деланно кашлянул, что означало: эх, эти девчата, волосы длинные, а…

— Тетке Приське он как пятое колесо…

— И дядьке Гаврилу тоже.

— Но ведь в лесу у меня есть еще двоюродная тетка. Разве не слышала?

Вот тебе и Спартачок! А она все насмехалась над ним, все потешалась над его гирями и

гантелями, турниками и накачанными бицепсами…

Уже на рассвете они подошли к лесной сторожке. И все же заблудились. Спартак вел, как и

надлежит настоящему разведчику, свою группу по компасу, вывел на самую цель, а на месте —

запутался. Упал такой туман, что Ганс, шедший впереди, все время наталкивался то на кусты, то

на деревья.

По отдельным признакам Спартак догадывался, что они близки к цели. Но никак не мог

точно угадать, где сторожка. А тут еще почувствовал, как ноги у него гудят от усталости.

Подумал о Кармен. Просто удивительно, она до сих пор ни разу не запросила передышки.

Спартак объявил привал.

— Хальт! — скомандовал он пленному.

Тот остановился как вкопанный. Спартаку пришлась по сердцу такая покорность.

— Линг, — великодушно велел он.

Пленник не лег, а упал на росистую землю.

— Отдыхай, Карменка, но о сне забудь.

Кармен присела на сваленное бурей дерево, уже наполовину вросшее в землю, вытянула

уставшие ноги.

— Какой там сон…

Спартак не сказал на это ничего. Даже не хмыкнул. Правильно рассуждает девка, теперь им

не до сна…

Словно голос ангела с небес, донесся до слуха путешественников чуть слышный петушиный

голос, и Кармен безошибочно определила:

— Тетки Приськи петух… Его голос.

— Пусть поет, — разрешил Спартак. — Передохнем — и к тетке на блины…

Рассветало. Спартак с Карменкой жались друг к другу, спиной к спине, грелись; чуть дальше

серой кочкой приник к завоеванной, но такой чужой, холодной и враждебной ему земле Ганс

Рандольф, чужак, враг, не нужный здесь никому, ни этому хлопцу со стальными бицепсами и

оттренированными приемами самбиста, ни девушке, лица которой он так и не успел разглядеть в

вечерней тьме; чужой он и лесу, и земле, и даже густому туману и буйной росе, далекий от всего

этого, что является таким родным этим двоим, незнакомым и непонятным, глубоко враждебным

ему существам, от воли которых теперь зависела его жизнь, расово полноценного, непобедимого

немецкого солдата. Лежал ничком, прижимался щекой к мокрой земле, согревал ее своей

соленой слезой, а она от этого не становилась ни теплее, ни роднее… Зачем он здесь? Как

оказался на этой чужой, враждебной земле, зачем она ему? Почему не возле своей Кристины?

Почему мальчуган со стальными бицепсами прижимается к девушке, которая, наверное, пахнет

теплом, одаряет его нежностью и любовью, а почему не прижимается он так же к Кристине, к

своей такой далекой сейчас Кристине…

Разгоряченной щекой он грел увлажненную росой, покрытую осенними тлеющими листьями

землю, один глаз был закрыт и цедил слезу, а другим, полузакрытым, следил за теми двумя,

которые совсем мирно, беспечно встречали зарю вблизи него. На плечи Ганса давила тяжелая

ноша, если бы не она, может быть, он и попытался б распрямиться пружиной — нет, не броситься

на этих двоих, просто вскочить на ноги, нырнуть в затуманенную тьму, раствориться в ней,

бежать куда угодно, лишь бы на свободу, пусть лучше пуля догнала бы, свалила навзничь,

только бы не чувствовать себя опозоренным, пленным, бесславно выведенным из игры, хоть и

противной его желаниям и пониманию, но не так сразу, не так просто и не так обидно.

Спартак Рыдаев только делал вид, что полностью расслабился, что ему все безразлично, что

эта серая кочка его совсем не интересует. Он не забывал: эта кочка жива, свернута, как

пружина, как притаившаяся змея. Держал наготове не столько трофейный автомат — он еще не

знал, как им пользоваться, — как свои стальные бицепсы. Что же касается Кармен, она хоть и не

смотрела на серую кочку, хотя и делала вид, что ей все это безразлично и что подобная прогулка

в лесу ночью с пленным солдатом непобедимого фюрера для нее обычная вещь, на самом же

деле никак не могла прийти в себя после того, как этот сорвиголова Спартачок бросился на

чужака.

— Думаешь, дядька Гаврило обрадуется твоему гостю? — спросила Кармен.

— Гаврило — не такой простак… — проворчал Спартак.

Серая кочка не подавала признаков жизни.

— Он не умер с перепугу?

Спартак пожал плечами, окликнул пленного:

— Эй, камрад? Ферштейн зи русиш?

— Никс ферштейн, — зашевелилась серая кочка.

— Жаль, — вздохнул Спартак. И чтобы доказать, что сам знает чужой язык,

поинтересовался:

— Ир наме унд форнаме?

— Ганс! Ганс Рандольф! — радостно доложила серая кочка и снова зашевелилась.

— Хипленг! — сурово приказал Спартак, лежи, дескать, если спрашивают твое имя, это еще

не значит, что тебе позволено и панибратствовать. Серая кочка покорно замерла, покрывалась

мельчайшими капельками росы, густо сеявшейся из молочной ночи.

Спартак, одетый легко — бабка кричала: надень кожух, — уже жалел, что не послушался

старших. Натягивал на покрасневшие руки коротенькие рукавчики, зябко горбился. Кармен,

наряженная в теплую, отороченную плисом по краям коротайку и в шерстяную кофту,

блаженствовала в тепле, даже спина взмокла, поэтому не сразу заметила хлопоты Спартака, а

догадавшись, что тот дрожит, спросила:

— Замерз, дружок? — И дальше въедливо: — Надо было на девчат не надеяться, не

согреют…

Спартак лениво ответил:

— Не очень-то разглагольствуй, а то бока намну…

— А пленник твой деру даст…

— Не даст… Уже прижился…

Так они разговаривали лишь бы о чем, а пленник внимательно прислушивался к каждому