— Чего ради? — возмутился Жежеря.

— Так положено.

— Я бы их защитил… Валяй без защиты!

Судья Комар сурово супил рыжие лохматые брови, остро прожигал взглядом Жежерю. Никто

из присутствующих не разбирался так во всех тонкостях юриспруденции, как он, судья Комар.

Клим Степанович судил-рядил чуть ли не со времен гражданской войны. Юриспруденцию

изучал, специальные курсы в самом Харькове проходил, судил не только по закону, но и по

совести. Его уважали и побаивались. Не простым судьей был Комар. Рассказывала не раз его

жена подружкам, как плакал ночью ее Климко, тяжело переживал, когда вынужден был наказать

обвиняемого, жалел его, но не мог пойти на сделку с совестью.

Когда встал вопрос о суде над пленным Гансом и все единогласно заявили, что судить его

надо обязательно, Клим Степанович сказал:

— Да, товарищи, его надо судить. Но не простым, не обычным судом, хотя народным, а

назначим для такого дела трибунал, то есть военный суд, поскольку и время военное, и дело

такое.

Никто не стал возражать, наоборот, поддержали.

Комар порекомендовал командованию группы утвердить состав трибунала: судья — Комар,

как спец юридического дела, члены трибунала — товарищ Белокор, Агафон Кириллович Жежеря.

Против роли государственного обвинителя прокурор Голова не возражал, так как считал это

своей святой обязанностью, а вот адвокат, на роль которого Комар выдвинул Трутня,

запротестовал:

— Защитник из меня не получится. И вообще — нужен он… Защищать? Кого защищать? Что-

то ты слишком мудришь, Клим Степанович…

Клим Степанович сурово объяснил:

— Когда выступают государственный и общественный обвинители, должна быть защита.

Немного поспорив, достигли согласия — защищать подсудимого будет учитель Юлий

Юльевич Лан.

Лан не стал отнекиваться, и к суровой процедуре можно было приступать не мешкая.

В вышине плыли серые, почти бесцветные облака, закрывая солнце, было тихо и уютно,

этому уюту радовались каждый кустик и каждое дерево, чащи казались застывшими в

неподвижности, человеческие сердца охватывал покой, черные думы таяли сами по себе, словно

за этим лесом, на всей земле царит мир, не гуляет по свету большое и страшное горе.

Члены трибунала расположились на старом, замшелом, обросшем густой лесной травой

полуистлевшем дереве, которое когда-то с корнями вырвала буря. Обвинитель уселся на пне с

правой стороны, защитник — на золотистых сосновых ветках. Подсудимого поставили рядом, в

четырех-пяти шагах, переводчик Спартак Рыдаев — все-таки он лучше все присутствующих

владел языком пленника, — стоял около него, Кармен, или же Килину Ярчукову, как свидетеля,

председатель трибунала отделил от присутствующих, а остальные — Трутень, Зорик и Раев, как

зрители, расположились сзади. Витрогон заступил на пост.

Некоторое время царила напряженная тишина. В глубине леса выстукивал дятел, какая-то

птичка грустно попискивала, видимо, сожалея о том, что своевременно не выбралась в теплые

края. С высокого неба, откуда-то из-за облаков, слышалось печальное курлыканье журавлиной

стаи, а может быть, это были и не журавли.

— Заседание трибунала считаю открытым, — объявил председатель Комар, преодолев

первое волнение, вызванное необычностью обстоятельств. Назвал состав трибунала,

квалифицировал обвинение пленному Гансу Рандольфу. И поспешно перешел к допросу

подсудимого. Наме и форнаме подсудимого были определены быстро, на возрасте споткнулись,

так как переводчик Рыдаев путался в немецких названиях больших чисел. И все же выяснилось

наконец, что ему только цвай унд цванциг, то есть двадцать два.

На вопрос, признает ли себя виновным в содеянных преступлениях, подсудимый, сколько

Спартак ни вдалбливал ему суть этого вопроса, упрямо отвечал: никс ферштейн.

С большими трудностями выяснили место рождения подсудимого, его социальное

происхождение и профессию.

— Друкер, друкер… — несколько раз повторил подсудимый и вытянул руки — смотрите,

дескать, не господские, а рабочие, крашенные свинцовой пылью.

— Вот такой из них рабочий класс… — прошептал Зорик Раеву, а тот охотно согласился:

— Штрейкбрехер… гады.

Почему и с какой целью оказался Ганс на нашей земле, подсудимый никак не мог объяснить.

В самом деле — почему он здесь? С какой целью пришел на чужую далекую землю, к

незнакомым, мирным людям, чем они перед ним провинились, что ему от них нужно?

— Говорит, вынужден служить отчизне, а фюрера он не любит…

— Все они его не любят, — едко прокомментировал Зорик. — Только прут, как саранча, по

его велению.

Повозились, пока установили конкретное преступление Ганса: его разбойничье нападение

средь бела дня на двух советских граждан и попытку их задержать. С какой целью и по чьему

приказу это делалось? Как ни расспрашивал Спартак, какие только слова ни добывал из

памяти — пленный не мог понять, чего от него хотят.

— Хитрит, гад, все понимает, а вертит, — кипел Зорик.

Комару, наверное, уже надоело топтание на месте, да и Спартаку сочувствовал, так как тот

вынужден был исполнять непосильную для него роль, поэтому перемолвился шепотом сначала с

Зиночкой Белокор, затем с хмурым и темным, как ночь, Жежерей и велел вызвать свидетеля.

Свидетеля Комар спросил:

— Фамилия, имя, отчество?

Кармен вспыхнула, как пион, оглянулась вокруг — шутят с ней или это серьезно?

Наткнувшись на суровый взгляд Комара, поспешно назвала себя… не Кармен, а как была

записана в паспорте.

— Знаете ли подсудимого? При каких обстоятельствах познакомились с ним?

Кармен презрительно посмотрела на Ганса, который ошарашенно хлопал глазами, стараясь,

видимо, что-то понять. И, к удивлению своему, впервые увидела, что если бы подсудимый не был

немцем, если бы на его узких костлявых плечах не горбатился чужой мундирчик мышиного цвета

и если бы не погоны, узенькие да такие длинные, что даже загибались, то, судя по простоватому

лицу, настороженным глазам, словно заржавевшим, чуть заметным бровям, шероховатым щекам,

переходящим в округлый, полудетский подбородок, можно было бы подумать, что это какой-то из

калиновских парней, вырядившийся так чудно, чтобы на самодеятельной сцене сыграть роль

непрошеного пришельца.

От Кармен ждали показаний, и она, вздохнув, ответила:

— Мы со Спартаком к тетке Приське собрались. Идем, а он и придрался: «Ком-ком» — да

Спартака за руку… Не так ли?

На непредвиденное обращение свидетельницы прямо к нему подсудимый отреагировал

радостно, услышал знакомое слово среди непонятного словесного потока, быстро закивал

головой. «Я-я», — он охотно подтверждал, словно в этом видел спасение, словно понял, о чем

идет речь. Председатель трибунала вынужден был предупредить свидетеля, что согласно

судопроизводственной процедуре задавать вопросы можно только с разрешения суда. И

попросил говорить только по существу.

— Схватил Спартака за руку, но не на такого напал, Спартак мигом скрутил ему руки за

спиной и автомат отнял. Так я говорю, Спартак?

— Ну а дальше, дальше что? — поощрял Комар.

— А дальше ничего. Препроводил в сторожку да и сдал дядьке Гаврилу.

Присутствующие невольно улыбнулись, а судья повернулся вправо, потом влево к членам

трибунала, у тех вопросов не было.

Дождался своего часа государственный обвинитель.

— Скажите, свидетель, известно ли вам, с какой целью подсудимый схватил за руку

Рыдаева?

— Разве я знаю? — искренне удивилась девушка.

— А вас он не пытался схватить?

— Пусть бы попробовал…

Кармен с таким вызовом и с таким превосходством взглянула на подсудимого, что тот

невольно съежился, втянул голову в плечи. Не понял, о чем речь, просто был обескуражен