поясницу заломило, уже не молоденький.

Хаптур походил-походил, внезапно остановился перед Качуренко, покачиваясь на носках

сапог, сверлил его глазами.

— Плохи ваши дела, уважаемый Качуренко, ой плохи…

Качуренко в ответ только хмыкнул, звук застрял в горле.

— Не узнали Павла Рысака? Промолчали. Почему хитрите? Парень возил вас несколько лет,

работал на вас, а вы его не узнали, ай-ай-ай. Или, может быть, стыд глаза выел? Это же вы

кричали, что при советских порядках нет эксплуатации, а тем временем бесстыдно

эксплуатировали безродного… И не стыдно теперь людям в глаза смотреть?..

И снова заходил по комнате. А Качуренко болезненно думал: кто же это, какая скотина

донесла такое Хаптуру? Думал, открестившись от знакомства с парнем, как-то спасет его от

неволи, а теперь видел — напрасно.

Хаптур снова сел на стул, оперся локтем на уголок стола, прикрыл лицо широкой ладонью.

— Насильно втянули парнишку в свою бесчестную компанию, в преступную банду, а человек

только начинает жить. Теперь скажите, как с ним быть? Нам, новой власти, при новом порядке?

Как нам вести себя с такими Павлами?

Хаптур не требовал ответа. Он наслаждался собственным красноречием, пониманием того,

что оно огнем жжет душу Качуренко.

Андрей Гаврилович хотел бы не реагировать на эти слова, не слышать скрытого в них

издевательства. Сжав кулаки, стиснув зубы, приказывал себе молчать, притвориться

окаменевшим. Понимал, что крик, протест, ругань — оружие слабое, проявление отчаяния;

именно такой реакции, которая должна засвидетельствовать его бессилие, безнадежность,

ожидает хитрый враг.

— А наша истинно украинская власть, пан Стецько с его преосвященством митрополитом

всея Украины, заботится и о теле, и о душе украинцев, собирает, зовет их под свои знамена,

возвращает в лоно святой церкви все честное и искреннее украинство…

Снова повело Хаптура на проповедничество. Быстрей бы уж дообедывал комендант, быстро

бы пришел всему этому конец…

Конец? Что? Что он сказал? «Бросает кончик…» Кто, какой кончик? А-а…

— Вы, уважаемый Качуренко, не отрывайтесь от берега. Вильна Украина и вам бросает

кончик, подает спасательный круг. С кем и чего не случалось, не каждый может

руководствоваться собственными взглядами и жить по собственному желанию. Пришлось и вам

служить Советам… Не один вы такой. Главное, как кто служил… А то, что вы добровольно отдали

себя в руки нашей власти, — в вашу пользу…

Качуренко сделалось жарко, вдруг показалось, что стены в кабинете превратились в стенки

докрасна раскаленной печки. Так вот что он запел!

— Все будет зависеть от того, кто и как сумеет приноровиться к новой власти. Немцы это

любят…

Неужели он считает, что Качуренко из тех, кто, попав в безвыходное положение, готов

сдаться, прислуживать оккупантам?

Ему хотелось осыпать проклятьями этого болтуна, но силы ему изменили, он сидел убитый,

одеревеневший.

— Вы, уважаемый Качуренко, проиграли окончательно. Вся ваша команда… тю-тю. И

прокурор с судьей, и милиция, и сам секретарь райкома партии, и все другие… Перед вами живой

свидетель этого, уважаемый Рысак, он не даст соврать. Один-единственный из всех случайно

уцелел…

Андрей Гаврилович сразу же поверил, что это так. И бездонная печаль сдавила сердце — это

же по его вине погибли товарищи, из-за его непростительного промаха. Еще вчера, увидев на

столе свои вещи, которые были спрятаны в землянках, он заподозрил, что произошло самое

худшее.

Бросил вопросительно-отчаянный взгляд на Павла, стремился в его глазах прочитать

подтверждение или отрицание того, что сказал Хаптур. Павло уставился в пол, прятал глаза.

«Почему он его все время называет Рысаком?» — подумал Качуренко.

Хаптур тем временем подошел к Павлу, покачался перед ним на носках сапог, устало сел

рядом.

— Уважаемый Рысак, надеюсь, вы сразу узнали свое начальство?

Молча ждал ответа.

Павло Лысак, не поднимая головы, глубоко вздохнул, подтвердил:

— Узнал…

— Хотя и трудно узнать? Не правда ли? Похудел уважаемый Качуренко, стал неузнаваемый,

правда?

— Я узнал…

Андрей Гаврилович жадно ловил его взгляд, хотел понять: что происходит в душе его

воспитанника? Не сломался ли? Не предал ли? Почему прячет глаза?

— Расскажите не таясь своему «благодетелю», где теперь основатели партизанского отряда.

Кем он должен теперь командовать?

Качуренко ждал — Лысак либо подтвердит слова Хаптура, либо возразит ему.

Павло Лысак сидел бледный, мял пальцами полу пиджака. Качуренко видел: слова

Хаптура — мука для него.

— Хотя вы человек молодой, но, говорят, устами младенцев глаголет истина. Не молчите,

Рысак, молчание — не золото.

Павло пошевелился. Переплел пальцы рук, на его лице заиграли красные пятна, поднял

глаза, но на Качуренко не взглянул, повел взглядом по стенам, по окну…

— И неправда, — хрипло заговорил он, откашлявшись. — Это совсем глупо… выдумка, будто

бы Андрей Гаврилович меня эксплуатировал. Наоборот… столько хорошего… как родной отец… да

что там говорить…

Горячий клубок подкатил к горлу Качуренко, на глаза навернулись слезы, опасаясь, что не

сдержит их, склонил голову, втайне радуясь: его воспитанник остался человеком, не изменил

правде, не стал вымаливать себе пощады за счет другого. Да, бывают в человеческой жизни

моменты, когда правда и честь становятся гораздо более ценными, чем сама жизнь.

— Вот и спаси его, хлопец, как благодетеля… как отца… Разве не видишь — человек на краю

могилы…

Павло поднялся с места, протянул руку к Качуренко.

— Андрей Гаврилович… Не подумайте плохого… Я ни в чем не виноват… Их уже не вернешь…

Так получилось… Все до единого…

Он не говорил, а лепетал, как в горячке, захлебываясь словами, ловил взгляд Качуренко, а

тот никнул головой, так как и в словах, и в тоне сказанного улавливал коварство и фальшь.

— Спасайтесь, Андрей Гаврилович, спасайтесь, иначе… Вы такой человек… вам надо жить…

вы еще можете…

Тяжкое подозрение жгло мозг Качуренко, насилу заставил себя поднять голову и

встретиться с глазами Лысака. И не узнал их, так как горели каким-то непонятным,

нечеловеческим блеском, фосфорически светились, и в памяти на какой-то миг вспыхнуло

воспоминание: ночь, тьма и фосфорический блеск волчьих глаз… Нет, не мог он сразу

определить суть этого незнакомого выражения глаз Павла, никогда за все годы совместной

жизни не замечал такого выражения глаз у близкого человека.

— Спасаться? — на удивление самому себе прохрипел Качуренко. — Как?

— Жизнь дороже всего… Своя рубашка… Не скрывайте… выдайте…

— Кого выдать?

— Сами знаете… Помощников… засекреченных…

Качуренко все стало ясно. Сломался парень. Сломали… Возможно, погибли его друзья-

партизаны, еще не став партизанами, а может, и нет…

Снова скрипел сапогами Петро Хаптур. Качуренко ожег его ненавидящим взглядом. Так вот

почему этот паук плел свою паутину, вот к чему клонил… «Вильна Украина… Самостийна и

независима…» прислужница Гитлеру…

— Вот вам, уважаемый, истина, проглаголенная устами младенца… Да, да, это единственный

способ доказать свою добропорядочность, благонадежность, лояльность, наконец. Карты, как

говорится, на стол, и тогда игра пойдет иначе…

Павло Лысак схватил Качуренко за руку, заговорил со слезой в голосе:

— Андрей Гаврилович, вы же мне как отец… Хочу вам добра… отплатить… за добро добром…

Все равно доберутся до каждого завербованного, так или иначе им конец, а себя спасете…

— Кто? Кто ты есть, Павло Лысак? — прохрипел Качуренко.

— Рысак я, Рысак, Андрей Гаврилович.

XXI

— Тебе, товарищ Трутень, придется выступить адвокатом.