человеке.

Вдруг словно прорвало плотину или, может, гроза расщедрилась наконец на ливень, все

присутствующие заговорили весело, хотя и нервно:

— А и в самом деле, смолкли…

— Кажется, еще с обеденной поры…

— Похоже, остановили их…

— Позиция у наших выгодная… Я прикидывал на карте…

Не сговариваясь, впились глазами в начальника районной милиции Луку Лукича Кобозева,

человека, всегда бывшего на виду, так как щеголял он в такой форме, в такой фуражке, что

перед ним невольно встанешь по стойке «смирно». И хотя у тебя за душой и намека нет на

какую-либо провинность, но душа эта, видимо, от испуга, что может сотворить что-либо

непотребное, дрогнет и зажмется в самые пятки. Только сегодня увидели калиновцы Луку Лукича

не начальником милиции, а обыкновенным человеком и с трудом узнали его. Он сидел тихонько

в уголке, замаскировавшись в штатский, уже ношенный костюм, внимательно рассматривал

хромовые ботинки.

Когда Кобозев заговорил о карте и выгодной позиции, его сразу же окружили со всех

сторон, почувствовав в нем военного спеца, даже стратега.

— Ну-ка, ну-ка, Лука Лукич, объясните…

Лука Лукич уже готов был объяснять, развернуть, как это он умел и любил, целую теорию,

полную предвидений и гипотез, но вопрос о том, где же она, эта позиция, где этот рубеж, на

котором наши войска остановили обнаглевшего врага, загнал калиновского стратега в глухой

угол, и он заколебался.

— Где же… Думаю, на Днепре… Водный рубеж…

В мертвой тишине слова утонули, как в вате. Далекий-далекий гром со вспыхнувшей

молнией то ли подтвердил, то ли опроверг сказанное. Присутствующие не удовлетворились

объяснением, они и сами так полагали: широководный Днепр — неприступный рубеж для врага,

обнадеживающая преграда.

— Ну, а слухи… слухи… Что вы о них скажете?

— Какие слухи? — насторожился начмил.

По поселку упрямо ползли слухи о том, что враг будто бы прорвался через Днепр и даже

через Десну перемахнул.

— О каких слухах речь? — сурово переспросил Кобозев.

— О прорыве… На Днепре будто бы… — откликнулся Агафон Кириллович Жежеря. Все знали

его наивную откровенность — что в голове, то и на языке.

Лука Лукич не возразил и не обвинил Жежерю в пораженчестве, а, наоборот, авторитетно

подтвердил, что так и есть, враг неосмотрительно, не спросив брода, полез в воду, попал сдуру

вместе со своими танками и самоходками в западню между Днепром и Десной, и у наших теперь

только и дела — захлопнуть эту западню и бить его до победного конца.

— Что правда, то правда, — крикнул Станислав Иванович Зорик. — И как я сам до этого не

додумался? Ведь слышали же, как и вчера, и позавчера била наша артиллерия? И авиация

немецкая не летала…

Вражеские самолеты появились над Калиновом уже в первые дни войны. Сначала, заслышав

характерный отрывистый рев чужих моторов, все живое замирало к пряталось, а потом

привыкли, не обращали на них внимания, наверное, только потому, что летунам, видимо, не

было дела до Калинова. Он неподвижно лежал на зеленом ковре лесов, лугов и полей, а

самолеты плавали в пространстве где-то там, наверху. Только три дня назад внезапно и

неожиданно один коршун нацелился глазом на тихий, смирный Калинов. Не увидел тут никаких

важных военных объектов, не маршировала по его улицам пехота, не передвигались обозы

замаскированных желтеющими ветвями осени машин, вместо этого приметил на околице

местечка какую-то странную и печальную процессию да и решил хищно поглумиться над

человеческим горем.

В послеобеденную пору прощался Калинов с учителем пения в средней школе. Исполнилось

Аристарху Савельевичу ровно восемьдесят, напелся за свою жизнь человек вдоволь, поэтому в

день своих именин будто бы сказал: пора и честь знать, теперь, когда обрывается столько

молодых жизней, стоит ли ему, служителю искусства, замолкающего перед ревом пушек,

пребывать далее на этом свете? Близкие подумали, что старый учитель пошутил, а он взял да и

сдержал свое слово.

На похороны, невзирая на грозное время, собрались и стар и мал, ведь знали Аристарха

Савельевича все, — в молодые годы был дьяконом, выпестовал еще в годы царя-«освободителя»

при калиновской церкви прекрасный хор. А когда с «освободителем» покончили, траурное пение

калиновских хористов прозвучало так молодо и вдохновенно, что на ни в чем не повинного

регента обратило внимание жандармское управление. Напелся он в церковном хоре, намахался

тоненькой, как копеечная свеча, палочкой, а вскоре после революции одним из первых

объявил — и принародно, и в печати, — что не может больше петь старому миру, добровольно

отрекся от сана, понес новую песню в народ.

Во славу революции и народа загремели с тех пор песни в Калинове, пели их школьники в

классах и в знаменитом детском хоре, и как-то очень скоро забылось, что Аристарх Савельевич

вскормлен поповским родом, выучен религиозной бурсой, в прошлом регент церковного хора.

Печалились калиновцы, идя за гробом, медленно плывшим на человеческих руках,

вполголоса переговаривались, вспоминая жизнь Аристарха Савельевича.

Вороньей стаей плыли в вышине далекие самолеты. На них уже не обращали внимания.

Поэтому никто не заметил, откуда низвергся этот крестатый злодей, как он откололся от своей

стаи и подкрался незаметно, но только сразу пронесся черной смертью над кладбищем, сыпанул

пулями и пошел на разворот. На какой-то неуловимый миг замерла толпа, а затем рассыпались

люди во все стороны, ломали кусты и деревца, сваливали старые подгнившие кресты,

карабкались на ограду, калечились, разбегались по улочкам на чужие дворы и огороды. И только

Аристарх Савельевич спал вечным сном, безразличный к реву чужого самолета, к крикам живых

и стону раненых, корчившихся между могилками. Прошмыгнул и во второй раз самолет над

кладбищем, снова полоснул пулеметной очередью, а в довершение ко всему еще и бомбы

сбросил — одна упала на кладбище, вторая взорвалась в огороде, возле хибарки сторожа, но на

этот раз никого не задело — люди были далеко.

Аристарх Савельевич до самого вечера покоился на давно забытом холмике чьей-то могилы

и только в сумерках был предан земле, лег в нее не один, а вместе с теми, кто первый в

Калинове пал от вражеских пуль. Нескольких тяжелораненых поместили в больницу, а остальных

разобрали по домам.

…После нескольких минут молчания, вызванных тяжелым воспоминанием, присутствующие

снова приступили к обсуждению животрепещущей проблемы.

— Чего гадать — погнали их в три шеи, поганцев! — с комсомольским азартом крикнул

Ванько Ткачик. Зиночка Белокор от восторга захлопала в ладоши, но никто ее не поддержал, и

овация не получилась.

Тогда, словно старая и мудрая черепаха из сказки, откликнулась Евдокия Руслановна:

— Стратеги! Полководцы!.. Все у вас быстро решается, мигом поворачиваете события в

желаемом направлении.

Если бы эти слова произнес кто-либо другой, на него зашикали бы, обвинили в

пораженческих настроениях, но старой большевичке, страстному калиновскому пропагандисту и

агитатору никто не посмел возразить. Еще в юные годы, и во время петлюровщины, и во время

деникинщины, прошла она подполье, что такое война, знала очень хорошо, не теоретиком была

в этом деле — практиком. Разве что первый секретарь райкома товарищ Беловол мог с ней

поспорить, но недели две назад был призван в армию, да еще, может быть, Андрей Гаврилович

Качуренко, который так не вовремя повез на станцию эвакуированных и где-то замешкался.

И все же спор должен был завязаться. Лука Лукич уже даже бросил какую-то

оптимистическую фразу, когда дверь открылась и вошел Роман Яремович Белоненко, секретарь