Еще день-два назад по вечерам кабинет ярко освещался трехрожковой люстрой. Теперь трудно

было назвать этот холодный склеп кабинетом руководителя районного масштаба. Вместо

электроламп горела на рабочем столе свеча. Стол уже не стоял там, где следовало бы, а был

отодвинут под стенку, на нем уже не лежали деловые бумаги, а беспорядочно громоздилась

разнообразная посуда, немытые тарелки вперемешку с гранеными стаканами, на скомканных

газетах высились кучки наломанного хлеба, недоеденных помидоров, яблок и груш.

— Идет гроза… — наверное, подумав, что его не услышали, повторил Голова.

Как и следовало ожидать, на слова прокурора откликнулся коллега и соратник по

служебным делам районный судья Клим Степанович Комар.

— Ох, идет-идет, — подтвердил он звонкой фистулой так, будто выносил приговор по

сложному и неприятному уголовному делу. — Будет и молния, будет и гром.

Клим Степанович — полная противоположность Исидору Зотовичу. Они почти одногодки, оба

уже пожилые, измученные своей нелегкой деятельностью, вынуждавшей ежедневно хотя будто

бы и беспристрастно, но переживать чужое горе и чужие боли. Комар был длиннорукий и

длинношеий, с чистым и сухим лицом, живые глаза то лучились смехом, то выражали суровый

упрек. Только вот одевался он как-то небрежно, одежду подбирал по принципу — лишь бы

налезла, гладить ее, видимо, было некому, поэтому она на нем всегда странно топорщилась,

напоминал в ней Комар задиристого воробья, воинственно подпрыгивающего и чирикающего

среди сосредоточенной компании. Клим Степанович прихрамывал на левую ногу и поэтому не

ходил, а как-то смешно подпрыгивал.

В самом углу допивала чай — мутную холодную жидкость — без сахара, с единственной

карамелькой уважаемая и известная не только в Калинове, но и в селах района Евдокия

Руслановна, неприметная женщина, уже вступающая в бабушкин возраст, внешне очень милый и

мягкий человек со страшной фамилией, правда, не унаследованной от родителей, а принятой от

мужа, директора районного банка товарища Вовкодава. Сам директор недавно вместе со своими

сокровищами и группой служащих эвакуировался, а Явдоху свою, суетливую и беспомощную,

вынужден был оставить на волю стихии. Точнее, в силу трудных и сложных обстоятельств сама

Евдокия Руслановна решительно велела своему Вовкодаву, поскольку он был старше ее и

считался невоеннообязанным, к тому же и с больным сердцем, ехать в тыл, а сама, как

большевичка с еще дореволюционным стажем, добровольно осталась в Калинове. Как и все

присутствующие здесь, жила надеждой: может, и обойдется, может, произойдет чудо.

Евдокия Руслановна поставила на стол стакан с недопитым чаем, поднялась на тоненькие

ножки и просеменила к окну. Вырядилась эта знаменитая еще в гражданскую войну

подпольщица необычно. Густосборчатая юбка, корсетка, с пышными оборками, вышитая

крестиком из крестьянского полотна сорочка с широкими рукавами, темный платок завязан на

подбородке и нитка мониста на шее так изменили ее, что трудно было узнать всегда изысканно

одетую, уверенную в себе Евдокию Руслановну, заведующую районным партийным кабинетом.

Она застыла у окна, прижалась лбом к запотевшему стеклу.

— В самом деле, близится, — подтвердила она.

Только двое неподвижно согнулись над шахматной доской: Агафон Кириллович Жежеря —

районный уполномоченный по заготовкам — и Нил Силович Трутень — заведующий

сберегательной кассой, знаток финансовых тайн. Они, как два быка в упряжке, неразлучны.

Судьба свела их в одном доме, сердца обоих объединяла любовь к премудрой игре. Внешне они

были похожи друг на друга, можно было и вообще этих веселоглазых хлопцев считать

родственниками, если бы еще цветом волос были одинаковы. А так присмотришься

повнимательнее — нет, рыжий Жежеря с чернявым Трутнем не могут быть даже троюродными.

Каждый выходной, если райком не отряжал их в села — а такое случалось частенько, —

усаживались они спозаранок возле своего жилкооповского, истрепанного всеми ветрами дома и

склонялись над шахматной доской. Думали и мудрили, настырно искали ходы, достойные самого

Капабланки. И время от времени после очередного хода, независимо какого, удачного или

бездарного, гениального или самого простого, многозначительно, саркастически, язвительно

говорилось:

— Ага, ты вот так. Ты, значит, испанским… Думаешь, что ты Алехин, так меня и испугал? А

мы вот завернем сюда — и от твоего испанского останется лишь турецкий пшик… Нас, брат,

мудреными ходами не запугаешь…

— Не запугаешь и нас… На твой алехинский мы по Эйве…

— Играть так, как играет Эйве, каждый сумеет…

Это намек на то, что недавно в игре гигантов шахматного искусства Эйве, не набрав ни

единого очка, занял в турнире последнее место.

И сейчас Агафон Кириллович с Нилом Силовичем тоже сражались, но тихонько и не очень

зло. У них как раз сложилась напряженная, критическая ситуация на доске…

В полутемной просторной комнате, еле освещенной полыхающим пламенем единственной

свечи, собрались люди разного возраста, разных характеров, вкусов и интересов, которые

хорошо знали друг друга, большинство из них работали рядом, ежедневно общались по

служебным и личным делам, обращались друг к другу запросто. Теперь, во время тяжелого

всенародного горя, они стали еще ближе и дороже друг другу, объединялись в единую семью, и

породнило их одно ответственное и рискованное дело.

Рядом с Евдокией Руслановной тихо сопел Ванько Ткачик, двадцатилетний секретарь

райкома комсомола, чубатый, розовощекий. К нему доверчиво тянулась фельдшер Зиночка

Белокор, ровесница Ванька, похожая на белокурую березку, светила большими синими глазами,

внимательно присматривалась ко всему окружающему. Зиночка второй год трудилась в районной

поликлинике, почти всех присутствующих знала лично, общалась с большинством, оказывая при

необходимости посильную медицинскую помощь, но больше всего прикипело сердце ее к Ваньку,

а оба вместе тянулись к мудрой и ласковой Вовкодав, держались ее, как малые дети родной

матери.

— Надвигается, видно и слепому… — подтвердил вывод прокурора и руководитель

«Заготльна» Станислав Иванович Зорик, тонкий знаток волокна, человек суровый с виду,

сложенный так нескладно, что и в его фигуре, и в лице тщетно было искать какую-либо

привлекательность. Глянешь на человека, все у него будто бы на месте, а присмотришься

повнимательней — на лице такой беспорядок, что и глядеть не хочется. Только и заготовлять,

только дергать да вымачивать лен с таким портретом Зорику! Видимо, из-за этой

асимметричности в лице, из-за отсутствия волос и бравой фигуры так и проживал Станислав

Иванович холостым, но не огорчался, так как был первоклассным работником, безотказным

исполнителем любого дела.

Уловив авторитетное слово Зорика, Жежеря и Трутень оставили игру и подошли к окнам.

Все смотрели не мигая в темные проемы окон, вслушивались в ночь, ловили далекие

малиновые вспышки и не знали — радоваться или печалиться. Может быть, и в самом деле в этих

вспышках погибал враг, отступал, убегал в черную неизвестность, а может быть, наоборот —

тихо и вкрадчиво подступал к Калинову.

— В самом деле, гроза… — подтвердил кто-то.

— То-то же, видишь, и немецкие громы замолчали… — весело протянул Савва Дмитрович

Витрогон, человек, привыкший и не к таким грозам и метелям, так как много лет работал в лесу,

сажал и пилил деревья, измордовался с лесозаготовками и лесовывозами, был так бит за

медлительность, затягивания, недовыполнения месячных, квартальных и годовых планов

выговорами, что если бы писались они не на бумаге, а на спине, места живого не нашлось бы на