Перед Гонаибо был кортеж, возвещавший великие похороны, похороны заживо, когда человек, которого хоронят, еще дышит. Земля, это живое воплощение бога, билась в агонии, извивалась в страшных конвульсиях, распространяя запах плоти своей, своих лугов, деревьев, зверей, запах теплого перегноя, запах своего истерзанного тела. Складчатые склоны горы были траурными, черными знаменами, приспущенными над свежей могилой; солнце пылало в небе, как тысячи свечей, зажженных у гроба; птичьи крики звучали в воздухе нестройным хором плакальщиц; стальной скрежет моторов, окутанных бензиновой гарью, сплетался в громоподобный вопль De profundis[34]. Огромное тело единой и многоликой земли становилось на его глазах жертвой насилия, добычей могильной тьмы. То была трагическая смерть, гибель живого прошлого, отрицание великой преемственности, о которой пела каждая былинка. Земля погибала, и ничто не могло остановить беспощадную руку смерти.

Но разве не был он молодым богом прерий, бессмертным духом земли, воплощением первооснов бытия, самим движением жизни? Разве не был он, Гонаибо, покровителем и защитником озерного края? У него возникло безумное желание — броситься на этих железных коней, гордо, как мстящий за обиды рыцарь, встать во весь рост перед ними, кинуться под неистовые колеса, и драться, драться, пуская в ход все, что попадется под руку, — камни, деревья колючки — и нечеловеческим ревом сзывать на помощь скалы, воды, ветры, кайманов, чтобы лавиной обрушиться на осквернителей.

Блеянье дикой козочки, оцепеневшей от ужаса, недвижно стоявшей в нескольких шагах от него, привело его в чувство. Промелькнуло человеческое лицо, тонкое, аскетическое, лихорадочно-возбужденное. Летя на бешеной скорости, один из мотоциклов задел козу; она отпрыгнула в сторону. Гонаибо схватил ее, обнял, защищая от опасности, но она вырвалась от него, выставила рога, бросилась бежать, наткнулась на другую дьявольскую машину и упала замертво с рассеченным лбом. Он подбежал, поднял животное... Да, та самая козочка... Норовистая... Молочная... Та, что никак не давала себя приручить, гневно била копытами землю и бесстрашно кидалась на Гонаибо, когда он хотел подойти и взять у нее молока, чуть-чуть теплого молока на завтрак... В больших мертвых глазах застыло выражение горечи, в них отражалась вся степь с примятой травой и поникшими кустами, и полинявшее небо; все, что совершалось вокруг, можно было увидеть в прозрачных зрачках, в двух микрокосмосах, малых частицах озерного края — ее родного мирка. Умерла без единого крика!

Когда он отвел взгляд от мертвого животного и поднялся, вокруг еще клубился дым, плыл едкий запах, в эмалевом небе метались птицы. Фантастический эскадрон исчез. И тут Гонаибо не выдержал. Его нервы сдали. Он ощутил всю тяжесть своей материальной оболочки. Тяжкий груз собственного тела, человеческой плоти обрушился на молодого бога, на того бессмертного бога, каким он себя мнил, — обрушился и раздавил его. Гонаибо повалился на землю и зарыдал. Он плакал от всего сердца, как плачут только дети, плакал всеми слезами, накопившимися в душе. Он плакал, а вокруг его руки послушно обвилась змея и рядом лежала уже закоченевшая дикая козочка.

Но Гонаибо думал. Он думал, как взрослый мужчина. Никогда еще не приходилось ему думать так напряженно. Теперь он был спокоен, даже холоден. Впервые в жизни он так остро ощутил себя человеком. Кто же подлинная душа прерии — мертвая коза или он? Значит, на свете есть те, кто умирает, и те, кто остается жить. Когда человек перестает быть бездумным козленком, несмышленым мальчишкой? В каком возрасте свершается эта метаморфоза? Он преобразился. Быть может, он остался богом, но теперь он чувствовал себя человеком; теперь он знал, что и его возможностям положен предел. Но как это величественно — быть человеком! Если он хочет вступить в суровый бой, а не просто принести себя в жертву, — он должен заранее все обдумать. В этой борьбе ему придется встретиться с насилием, с оружием человеческим, отнюдь не магическим, не сверхъестественным.

Мать говорила, что в один прекрасный день он уйдет из саванны, что он должен подготовить себя к этому шагу. Но ему всегда казалось, что здесь, в саванне, таятся источники всех его сил. Кто же он, в конце концов? Какие дела предстоит ему свершить? Что предназначила ему судьба? Как достичь высшей радости — ощущения счастья жизни?

Мать рассказывала ему о событиях давних времен. Он вскормлен этой землей — не только ее плодами, но и ее прошлым. Безотчетно, словно играя в увлекательную игру, он привык считать себя отпрыском той расы, которая первой поселилась на этой земле. Он был последний сын, выросший на красной земле царства Золотого Цветка, он был сама эта земля. Он воскресил ту жизнь, какая была здесь в незапамятные времена. У него были те же вкусы, тот же цвет кожи, то же лицо, те же волосы, что у древних людей Ксарагуа. Быть может, неведомыми путями наследственности перешли к нему черты его далеких предков? Он любил старые камни с вырезанными на них фигурами, любил глиняные сосуды, чьи линии напоминают человеческое тело, любил обломки лиц шемесских богов, любил все те следы старины, которыми изобилует почва вересковой саванны, ему нравилось дотрагиваться до тысячелетних осколков и черепков, прикладывать их к щеке, ощущать их прохладу... Разве не умел он прясть хлопок, и ткать, и плести разноцветные гамаки, окрашенные соком кампешевого дерева, кровью цветов и плодов? Разве не умел он лепить из озерной глины желтые и красные кувшины, которые так хорошо расходились на рынке? Он спускал на воду лодки, сделанные из древесной коры, метал дротики, плавал на спине молодого каймана, он приручал змей, и на камнях, красками из растительных соков, рисовал картины, полные движения и страстной силы, и человеческие лица, искаженные дикими гримасами... И умел, как лесной дух, танцевать ровно в полночь таинственный танец.

Да, он был сын страны «табако», последний из рожденных ею краснокожих сынов. Он был хозяин этой земли! Он будет сражаться за нее, черпая в ее каменистой почве чудесную силу, ту непобедимую энергию, которая подъемлет к солнечному свету кактусы и чертополох, дает жизнь родникам и насекомым. Он должен объявить своим друзьям, одушевленным и неодушевленным, что война началась. Как узнать, о чем думают крестьяне в своих глинобитных хижинах, — в земных архипелагах саванны, и старые крестьянки в полях, и пастухи, охраняющие стада, и те, кто плетет циновки и корзины, мастерит трубки и стулья? Чувствуют ли они, что и над ними нависла угроза? Быть может, в предстоящей борьбе он будет не одинок?..

Карл Осмен вернулся в Порт-о-Пренс усталый и злой. Подумать только, даже не повидать женщины, ради которой и была затеяна вся эта история! Она надула его! А жаль! У малютки такое стройное атласное тело. И, наверно, хороша в постели. Просто создана для любви. Но так и не удалось ее отыскать. Надула его, мошенница! Да, эта вылазка обошлась ему довольно дорого: путешествие в битком набитом автобусе, потом ночная прогулка верхом по рытвинам, колдобинам и ямам, падение с коня, рана на ноге, ночь, проведенная под открытым небом, в беспамятстве, в сырости, боль, озноб, лихорадка... Наконец трое суток пролежал в хижине одинокого мальчишки, без табака и без капли водки, — и в довершение всего остался с носом! Но уж так устроен человек. Сейчас проклинает все на свете, а при первом же подходящем случае пойдет на всяческое безрассудство, лишь бы впереди маячил образ заманчивой бабенки или перспектива кутежа в веселой компании.

Приехав, он сразу же отправился к своему приятелю, доктору Панталеону Жану, человеку мудрому, то есть, другими словами, такому же сумасброду, как он сам, брату во Бутылке и товарищу по знаменитой масонской ложе «Милосердие и приязнь», где встречались самые славные мастера выпивки из квартала Морн-а-Тюф. Узнав от Панталеона, что Диожен назначен священником в Гантье, а Эдгар — командиром пограничного отряда в той же зоне, Карл тотчас взял такси и помчался к Эдгару. Он был без гроша и хотел занять у брата деньжат, пока тот не уехал. Против всех ожиданий, Эдгар принял его весьма приветливо. Лейтенант Эдгар Осмен укладывал чемоданы. Он собирался обновить красный «бьюик», последний крик моды, и, судя по всему, был при деньгах. Потирая руки, Карл обдумывал, под каким предлогом заставить брата раскошелиться. Но тут — еще один сюрприз! — Эдгар сам предложил ему денег.