И он вылил на процессию полный таз мыльной воды.

Стоило послушать, как распищались, раскудахтались все благочестивые дамы!.. Урон, однако, был не слишком велик: зная причуды доктора Флоранселя, курочки, гусыни и голубки сразу разлетелись при виде его таза. Доктору приписывали столько проделок — добрая слава лежит, а худая бежит, — что от него вечно ждали какой-нибудь каверзы. Так, например, бывая в баре мадам Тюли, он по первой же просьбе посетителей изображал походку Эфонизы Фонтен (а эта особа словно ходит босиком по битому стеклу) или же передразнивал Ноэми Дюплан, которая верещит, как придавленная цикада, или, жеманясь, вопит на невообразимом французском языке:

— Моя боюсь, моя боюсь!.. На пиано забралась ящирка!!

Надо сказать, что врач пользовался в поселке неприкосновенностью как местная достопримечательность. Никто не осмелился бы его затронуть, ибо он лечил больных, делал им уколы и клизмы, и притом чаще всего безвозмездно. Больше того, он раздавал заработанные им гроши всем беднякам Гантье, а назавтра шел обедать или выпивать к первому встречному. Всюду его принимали с распростертыми объятиями. И наконец он был отцом и покровителем всех почитателей Божественной Бутылки — самого мощного братства в этом безрадостном крае.

Что до Кокана, знаменитого в округе бродяги, то он встретил процессию залпом таких ругательств, от которых покраснели бы самые бесстыжие рыночные торговки и даже покойный отец Кередек — упокой, господи, душу этого славного кюре! То была поистине непревзойденная брань! Жандармы хотели схватить нечестивца. Кокан бросился наутек, с невероятным проворством работая ногами, изуродованными слоновой болезнью. Лапы его хлопали по дороге, как трамбовки, вздымая облака пыли. Ну и умора! Из всех окон послышались взрывы смеха. Еще не родился тот шпик, тот живодер, которому удалось бы поймать Кокана!

Плантатор Полеон Франсуа, в синих брюках для верховой езды, в красной рубашке, в развевающемся шейном платке и залихватски сдвинутой панаме, с самого утра разъезжал по городу на белом коне. Размахивая узловатой палкой с золотым набалдашником, он останавливал всех встречных и поперечных и бурно негодовал, подстрекая граждан к сопротивлению. Сесэ Додо, торговка, вернувшаяся наконец из паломничества, — на ней, как на всякой кающейся грешнице, был балахон из джутовой мешковины, черный платок на голове и черный широкий пояс, — сидела на корточках возле рынка, испуская душераздирающие вопли. Можно было подумать, что она собирается родить.

— Мщение! Мщение! — восклицала она время от времени.

А святоши в процессии надрывались:

Преподобный отец Осмен невозмутимо шествовал под балдахином, вознося вечному судье молитвы о ниспослании победы. Ведь от этой первой попытки зависел успех кампании отречения не только в районе Фон-Паризьена, но и по всей стране. Перед баром мадам Тюли, где красовалась огромная реклама: «От рома Гомес Плата не болит голова, ребята!», — толпились местные юнцы, у которых на верхней губе пробивались усики или только первый пушок. Как истые вольтерьянцы, они обсуждали вопрос о подлости священнослужителей, собиравшихся обесчестить страну. «Посмотрим, найдется ли хоть один негодяй, который согласится преклонить колени перед этим попом и дать постыдную клятву!» Подальше находилась методистская воскресная школа. Вдруг ученики в противовес процессии громко запели старинную молитву, исполненную душевного мира и кротости:

По выходе из поселка ряды верующих смешались, так как в середину шествия попало несколько камней.

— Спокойствие, бог победит! — визгливым голосом крикнула Ноэми Дюплан.

Впрочем, ничего серьезного не случилось — по-видимому, это было выступление одиночек. Шествие двинулось по дороге, которую в этом году рано украсила цветами расшалившаяся весна. Верующие шли под сплетением ветвей и буйных побегов, вызванных к жизни брожением щедрых соков земли; птицы, напуганные псалмами, гимнами и молитвами, разлетались во все стороны и кружили по небу, чтобы унестись прочь от процессии, направлявшейся к поселку Бонне.

Вести распространялись с быстротой молнии. Отец Диожен Осмен расправился с хунфорами Бонне, Жоли и Божэ. Хунган Сираме попытался оказать сопротивление, но подвергся оскорблениям, был обрит и низложен, а его храм предан огню. Бюс Амизиаль припрятал главные ценности святилища, а сам обратился в бегство, оставив все остальное на разграбление. Иначе поступил брат Каонабо, папалоа из Божэ: выполнив требования католического духовенства, он пожелал вступить в переговоры с преподобным Осменом и отправился навстречу процессии в сопровождении нескольких друзей. Он возмущался, протестовал. Они не имеют права так поступать! С местными жителями не церемонятся, потому что они несчастные, безоружные, беззащитные люди, их даже не ограждают законы родной страны! Хорошо, он пропустит пришельцев, по примеру рассудительных крестьян, которые никогда не становятся на пути бурного потока, устремляющегося на их поля... Папалоа присутствовал при разорении святилища, он стоял, исполненный достоинства, среди своих приверженцев и с глубоким благоговением шептал молитвы. Ему ничего не посмели сделать, ибо собравшаяся толпа выросла до таких, внушительных размеров, что папалоа оказался под ее защитой.

Едва только Карл узнал о случившемся, он поспешил в Гантье. Диожен велел сложить во дворе церковного дома все захваченные им обрядовые предметы. День уже был на исходе, шел седьмой час. Если немедленно уничтожить этот языческий хлам, толку будет мало — никто ничего не заметит. Лучше всего подождать до завтра — это праздник. Надо будет созвать жителей поселка и устроить превосходный костер, на котором сгорят все трофеи, взятые в хунфорах. Какое сильное впечатление произведет это на собравшихся! Итак, придя к брату, Карл увидел сваленные в кучу предметы водуистского культа, которые охраняли Бардиналь и трое жандармов. Бардиналь сердечно поздоровался с Карлом.

— Это и есть ваша добыча?

— Да, мэтр Осмен...

Карл жадно смотрел на сокровища трех хунфоров и, наклонившись, подобрал статуэтку. Она вырезана из темно-синего, почти черного мелкозернистого камня и кажется полированной от долгого употребления. По своим формам статуэтка напоминает женщину, лицом служит скошенная грань камня, над ним выступает валик, как бы рубчатый фриз, окружающий череп типичного брахицефала. Голова на толстой шее резко повернута, руки намечены двумя буграми, на выпуклом торсе выделяются круглые груди, талия узкая, длинная, вся фигура изогнута, словно женщина застыла в удивленной позе. Высеченные из цельного камня бедра угадываются лишь по плавным линиям.

Ноги отсутствуют, так как статуэтка заканчивается неправильным полушарием.

Карл гладил это совершенное творение древнего искусства. Он любил осязать созданные художником формы. Они оживали, полные неги, в его руках, и тогда мысль устремлялась вдаль, возрождая действительность, которую удалось запечатлеть мастеру: красоту живого тела, любовь, радость, страх, отчаяние — все то, что с незапамятных времен составляет удел человечества. Вот и теперь Карл унесся мечтою в далекое прошлое, когда еще не было ни работорговцев, ни конкистадоров; он наслаждался золотым веком, в котором гаитянские шемессы жили первобытной общиной. Травянистая, поросшая кустарником, пересеченная оврагами долина, нагое теплое тело, женщина оборачивается, испуганная каким-то необычным звуком... Силу и прелесть, тайну и чудо, мечту и грубость жизни среди сверкающей красками природы — вот что хотел принести в дар своим богам художник, считавший их вершителями человеческих судеб. Познания карибского бутио[73] обогатили самбо, наследника вечной Африки. Статуэтка переходила из рук в руки, время текло, менялись боги, приобретая иной характер и атрибуты. Жизнь людей так безрадостна, так трудна, так неумолима! Боги обоих слившихся народов потерпели эволюцию вместе с жизнью, которую они отображали, и вот сегодня статуэтка очутилась здесь, в церковном дворе, где ее должны уничтожить.