Ну а теперь, пожалуй,

нам

поцеловаться надо?

Не стоит, —

хоть и есть расчет -

все лучшее внезапно.

Счастливый вы.

На пароход

и —

поплывете завтра.

А я в пример любой жене

вся —

верность и смиренье -

из яблок,

посвященных мне.

начну варить варенье.

Уйти?

Да нет.

не хватит сил.

Мой муж хороший,

милый...

Ну хоть бы раз мне изменил,

тогда бы легче было.

Нет,

здесь нс жизнь,

а так...

житье.

Простите —

помешала...»

И платье белое се

меж яблонь прошуршало...

Совсем недавно рассвело,

и было тихо-тихо,

когда я покидал село

Большая Лепетиха.

Я думал, —

как неправы в том

мы,

говоря пристрастно,

что жизнь нс там,

где мы живем,

а в некоем пространстве.

Ворчим на ход житья-бытья,

а не ворчать могли бы.

Что о других?

Да ведь и я

сюда

за жизнью прибыл.

А по услышанным словам -

чего здесь ждать успеха!-

педь жизнь, по ним,

скорое там,

откуда я приехал...

Я шел задумчиво.

и вот,

к Днепру

спустившись

кручами,

взбежал па шумный пароход

по мостику скрипучему.

Народу было,

что людей,

на верхних,

нижних палубах.

Дивчине плачущей своей

махал плечистый парубок.

Кричал ей:

«Брось ты ерунду!»

и пел:

«Не плачь, Маруся, .

служить я в армию иду

и скоро я вернусь!»

Вот пароход пошел,

пошел,

могучий голое пробуя,

а по бортам

окрестных се\

дымки курились добрые.

И всюду

с разною судьбой

любили и служили,

и всюду жизнь была собой,

и всюду

люди жили ..

1955

Я буду сильным,

буду.

Я отведу

беду.

Близкое -

забуду.

В далекое —

войду.

Вот белые телята,

вот избы у ручья...

Держась за вентилятор,

на крыше еду я.

Кричит мне что-то тетя,

За взрывом взрыв гремит.

На бреющем полете

проходит «Месссршмит».

Не поднимаю взгляда.

Лежу,

глаза смежив.

Одно мне в жизни надо, -

чтоб я остался жив...

***

Но вот я, не убитый,

на десять лет иной,

иду с большой обидой

от женщины одной.

Плохое,

злое слово

я слышу, как в бреду,

но чувствую,

что снова

я завтра к ней приду.

Быть может, ждет награда,

а может, и беда.

Одно мне в жизни надо,

чтоб я услышал:

«Да»...

Я буду сильным,

буду.

Отдам себя суду.

Далекое —

забуду.

В близкое —

войду.

Нет,

я годам не сдался,

а победил года.

Я и в живых остался,

я и услышал:

«Да».

Но дам ли я

немнимый

большой отдарок свой

за то, что я — любимый,

за то, что я — живой?!

1955

РАЗДУМЬЯ В ПУТИ

Не раз мне говорили:

«Вьюнош, вьюнош...

Вздыхаешь: «Трудно...»

Будет и трудней.

Положим, ты победу завоюешь,

а что ты дальше

будешь делать с ней?»

Я улыбался: «Тоже мне забота..»

Но вглядывался, пристален и крут,

в людей,

уже добившихся чего-то:

«Идут ли дальше?

Верно ли живут?»

Вот этот начал громко и с душою,

но в юности считал наверняка,

что впереди —

серьезное,

большое.

а то, что сделал, —

это так,

пока...

Но это «так, пока...»

вдруг оказалось

Еершщгою непрошенной в судьбе.

И где задор?

Осталась только зависть

к своим свершеньям.

к бывшему себе.

Другой к большому был, казалось, призван,

за малый срок немалое успев,

и, как ни признан, —

все же был он признан,

и путь вперед

открыл ему успех.

А он, осанясь. что заправский ментор,

с трибун вещает:

«Ваши споры - чушь!

Да и к чему все это?

Есть мой метод!

Любой другой —

советской власти чужд».

Об этом думал я в сибирском доме,

под шубой на скрипучем топчане,

когда о знаменитом агрономе,

о Мальцеве рассказывали мне.

Вокруг него, бывало, только «охи»:

«Затеи брось.

Как люди все, паши...

Ты слушай старших. —

С богом шутки плохи...»

«Ну, -

с богом-то как раз и хороши...»

К нему немало охателей бегало:

Что -

все колдуешь?

Помни -

бог не слеп.

Смотри, Тсреха,

как греха бы не было...»

А он:

«Пусть будет грех —

лишь был бы хлеб!»

«Ну, раз, - случайность!

Зря ты ходишь гордо!» —

был голос предсказателей зловещ.

Но хлеб всходил все пуще

год от году,

а хлеб -

он убедительная вещь.

И Мальцев снова сеял,..

Ну и норов!

Он дело делал.

Был в нем убежден.

И на весы

колеблющихся споров

вагоны хлеба

молча ставил он.

И вот уже о том, как жил,

как маялся,

чего достиг,

стране известно всей.

Во всех газетах

пишут:

«Метод Мальцева»,

и крупно-то, —

куда еще крупней!..

Но как он просто обо всем рассказывал,

негордый сын одной большой семьи,

и разве он кому-нибудь

навязывал

свои решенья,

доводы свои?!

Кидался разве

грозными словами,

беспрекословно слушаться веля?!

«Я так сумел,

а вы смотрите сами...

Она ведь очень разная —

земля...»

Не мог уснуть я.

В щели дома дуло.

Ворочался я вновь на топчане.

И все, что слышал,

все, о чем я думал,

да,

все, казалось,

говорило мне:

Живи лишь так!

Усталости не ведай!

И добивайся —

хоть десятки лет.

Но сделай всо,

чтобы твоя победа,

не стала

на пути других побед.

И если пашешь, —

гак паши,

а если пишешь,

так пиши!

1954

Все силы даже прилагая,

признанья долго я прожду.

Я жизни дружбу предлагаю,

но предлагаю и вражду.

Не по мещански сокрушаясь,

а у грядущего в долгу

со многим я не соглашаюсь

и согласиться не могу.

Пускай не раз придется круто,

и скажут:

«Лучше б помолчал...»

Хочу я ссориться по крупной

и но хочу

по мелочам.

От силы собственной хмелею.

Смеюсь над спесью дутых слав.

И, чтобы стать еще сильнее,

я не скрываю, чем я слаб,

И для карьер неприменимой

дорогой,

обданной бедой,

***

иду,

прямой,

непримиримый,

что означает — молодой.

1955

ДВЕ ЛЮБИМЫХ

Стала революция фамильной,

воплотилась в песни и литье.

Пишут книги,

ставят кинофильмы,

лекции читают про нес.

Но ее большие годовщины

не одни итоги 'звучных дат.

Вижу на лице ос морщины

от измен, раздумий и утрат.

Вижу псе,

но я не просто каюсь -

очищаюсь и готовлюсь в бой.

На колени

тихо

опускаюсь

перед нею

и перед гобой,

В сожаленьях умных и обидных,

за сомненья многие виня,

вы стоите,

две моих любимых.

смотрите тревожно на меня.

Признаюсь вам с горькой улыбкой.

сколько понабилось в дни мои

самой всякой дружбы невеликой,

самой всякой маленькой любви.

Вы меня,

любимые,

простите.

Не ругайте с нынешнего дня.

Вы меня в дорогу проводите.

Вы любите все-таки меня.

Ухожу я не с одной виною, —