— Смотрите, пожалуйста. Еще один большой частный сад в Берлине. Никогда не узнаешь всех секретов в этом городе…

Но я не имел времени на более подробный осмотр. Беккере был уже наверху каменной лестницы, и я поспешил за ним. Дверь была открыта. Из темной передней мы прошли в маленькую, скромно убранную комнату. Посредине стоял накрытый белой скатертью стол, а на нем большой кувшин с крюшоном. Направо и налево от него горели свечи в двух высоких церковных светильниках из тяжелого старинного серебра. Два таких же высоких пятисвечных светильника стояли на превращенном в буфет комоде и бросали свет на большое блюдо с сандвичами. На стенах висели две-три старых олеографии, на которых едва можно было различить краски, и множество венков с прекрасными широкими шелковыми лентами. Юбиляр был, очевидно; оперный певец или актер. И какой замечательный! Такого количества венков я не видел ни у одной, хотя бы даже самой популярной дивы. Они висели от пола до потолка — по большей части старые и выцветшие, но среди них были и совсем свежие, очевидно, только что поднесенные юбиляру по случаю его юбилея.

Беккере представил меня:

— Я вам привел моего друга, — промолвил он, — господин Лауренц, его супруга и семейство.

— Отлично, отлично, господин Беккере! — произнес юбиляр и пожал мне руку. — Это высокая честь для нас!

Я видал немало редких типов, расцветавших и отцветавших на сцене, но такого, признаюсь, не видал… Вообразите себе: юбиляр был необычайно, исключительно мал и имел, пожалуй, семьдесят пять лет от роду. Его руки были так же мозолисты и жестки, как старая солдатская подошва. При этом, несмотря на то, что он, по случаю юбилея, очевидно, предпринял самую энергичную чистку их, они были темнокоричневого, землистого цвета. Его высохшее лицо походило на картофельную кожуру, которая два месяца лежала на солнце. Его длинные уши торчали, словно семафоры. Над беззубым ртом свешивались растрепанные седые усы, топорщившиеся от нюхательного табака. Тонкие волоски неопределенного цвета были приклеены то здесь, то там на бледном черепе.

Его жена, особа почти одних лет с ним, налила нам вина и поставила тарелку с сандвичами, колбасой и ветчиной. Сандвичи, впрочем, имели очень аппетитный вид, и это отчасти примирило меня с нею. На ней было черное шелковое платье, черная брошь и черные же браслеты. Остальные присутствующие — человек пять-шесть — были тоже в черном. Один из них был еще меньше ростом и еще старше, чем юбиляр, другие могли иметь лет сорок-пятьдесят.

— Ваши родственники? — спросил я господина Лауренца.

— Нет. Вон только тот — одноглазый — мой сын. Остальные — служащие.

Итак, это были его служащие! Таким образом, мое предположение, что господин Лауренц был звездою сцены, оказалось неверным. Но в таком случае, откуда же он получил все эти великолепные венки? Я прочел посвящения на шелковых лентах. На одной — черно-бело-красной — ленте было напечатано: «Нашему храброму начальнику. Верные гренадеры крепости С.-Себастьян». Стало быть, он был гарнизонный командир! На другой ленте я прочел: «Избиратели в рейхстаг от Христианского центрального комитета». Значит, он играл роль в политике! «Величайшему Лоэнгрину всех времен…» Итак, он все-таки был оперный певец! «Незабвенному коллеге. Берлинский клуб печати». К тому же еще и человек пера?.. «Светочу немецкой науки, украшению немецкого гражданства. Союз свободомыслящих». Поистине, выдающийся человек, этот господин Лауренц! Мне сделалось стыдно, что я никогда не слыхал о нем. Красная как кровь лента имела надпись: «Певцу свободы — люди труда». На другой — зеленой — можно было прочесть: «Моему дорогому другу и соратнику. Штеккер, придворный проповедник».

Что же это был за редкий человек, который знал и умел все и пользовался одинаковым почетом во всех сферах и областях? Посреди стены висела огромная лента с тремя вескими словами: «Величайшему сыну Германии…»

— Извините меня, господин Лауренц, — скромно начал я, — я глубоко несчастлив, что до сих пор ничего не слыхал о вас. Могу я спросить вас?

— Конечно! — промолвил весело Лауренц.

— Какой, собственно, юбилей празднуете вы сегодня в таком восхитительно тесном семейном кругу?

— Стотысячный! — ответил Лауренц.

— Стотысячный? — спросил я.

— Стотысячный! — повторил Лауренц и плюнул мне на сапог.

— Стотысячный!.. — задумчиво произнес одноглазый сын. — Стотысячный!..

— Стотысячный!.. — повторила госпожа Лауренц. — Могу я налить вам еще стакан вина?

— Стотысячный! — сказал Лауренц еще раз. — Не правда ли, хорошенькое число?

— Очень хорошенькое! — сказал я.

— В самом деле, это очень хорошенькое число! — сказал Фриц Беккере. Он встал и поднял свой стакан. — Сто тысяч. Исключительно прекрасное число. Сто тысяч. Вы подумайте только.

— Чудесное число! — произнес тот гость, который был еще меньше и старше господина Лауренца. — Совершенно чудесное число. Сто тысяч.

— Я вижу, вы понимаете меня, господа, — продолжал Фриц Беккере, — и поэтому я считаю лишним распространяться по данному поводу. Я ограничусь только одним словом: сто тысяч. А вам, милый юбиляр, я желаю еще сто тысяч!

— Еще сто тысяч! — воскликнули жена господина Лауренца, и его сын, и его служащие, и все чокнулись с юбиляром.

Меня озарило: Лауренц накопил первые сто тысяч марок или талеров и поэтому угощал вином.

Я тоже взял бокал и чокнулся с ним:

— Позвольте и мне с искреннем сердцем присоединиться к пожеланию, высказанному господином Беккерсом. Еще сто тысяч. Prosit! Non olet!

— Что он сказал? — обратился юбиляр к Беккерсу.

— Non olet! Не пахнет, — пояснил тот.

— Не пахнет? — Лауренц рассмеялся. — Знаете что, молодой человек, вы могли бы с полным основанием заткнуть себе нос. Почти все пахнут. Мне вы можете поверить…

Каким же, спрашивается, плутовским способом этот старый грешник мог приобретать свои капиталы, если он так цинично говорил об этом?..

Беккере снова поднялся и взял пакет, который перед тем положил на комод.

— Я позволю себе предложить вам, господин Лауренц, маленький знак нашей признательности, а вместе с тем воспоминание о нашей дружбе и о вашем прекрасном юбилее.

Он вынул из пакета большой белый череп, красиво оправленный в серебро. Верхняя часть черепа была отпилена и снова прикреплена на свое место посредством шарнира, так что могла двигаться подобно крышке пивной кружки.

— Дайте мне ложку! — воскликнул он. Затем он наполнил череп доверху вином и протянул юбиляру. Тот, в свою очередь, выпил и передал череп соседу. И таким образом череп сделал круг.

— Знаешь, старуха, — рассмеялся юбиляр, — он годится для моего утреннего пива.

Фриц Беккере посмотрел на часы:

— Четверть одиннадцатого. Я должен поспешить: мой поезд скоро отходит.

— Дорогой друг и благодетель, — промолвил юбиляр, — еще немножко. Еще хоть четверть часика. Прошу вас, дорогой друг и благодетель.

Фриц Беккере был благодетелем этого знаменитого человека. Это становилось еще загадочнее.

— Нет, не могу, — энергично сказал благодетель и протянул мне руку. — До свидания.

— Я иду с вами.

— Для вас это будет слишком большой крюк. Мне надо на Штеттинский вокзал. Я дойду до ближайшей стоянки извозчиков и пошлю извозчика также и для вас. Adieu!

{24}

Я должен поспешить, иначе я прозеваю поезд.

Все вышли проводить его. Я остался один и пил вино. Старик вернулся, чтобы налить мне еще стакан.

— Знаете что? — обратился он ко мне. — Если вам понадобится что-нибудь, пожалуйте ко мне. Я обслуживаю своих клиентов очень хорошо. Вы можете спросить об этом господина Беккерса. Только свежий товар…

Итак, это был купец. Наконец я выяснил это.

— Хорошо. Если будет нужно, обращусь к вам. Но в данный момент у меня есть поставщик…

— Ка-а-ак? Кто же такой? — юбиляр почему-то очень испугался.