К моему дальнейшему огорчению, описанная свидетелями внешность девушки, продававшей картины, совершенно не совпадала с внешним видом австрийки, известной теперь лейтенанту, которую он обрисовал голубоглазой блондинкой.

Последним документом в деле было подшито анонимное письмо. Его автор сообщал, что проживающие в Вене Зарницкий Франц и его натурщица Эльфи шпионят против русских.

Автор высказывал предположение, что Эльфи завлекает офицеров, которые остаются с ней до утра, а Франц тем временем фотографирует их документы.

«Хотя он и дипломированный художник, — заканчивал свое письмо неизвестный, — нарисованные им картины почти не имеют спроса. Рисует он больше для вида, маскируя этим занятием шпионаж».

На этом документы дела заканчивались.

«Да, маловато», — подумал я.

На следующий день я решил лично познакомиться с незадачливым лейтенантом Костровым и пригласил его к себе. Но он настолько растерялся и, видимо, перетрусил, что не мог дать вразумительного ответа даже на такие вопросы, как — назначал ли ему Франц встречу, интересовался ли его службой.

Создавалось впечатление, что лейтенант кое-что выболтал Францу, но что именно, не помнил даже сам и теперь опасался неприятных последствий.

Перелистывая вновь и вновь все материалы дела, я никак не мог понять и объяснить того, почему молодой чех, на глазах у которого советские воины освободили его родину, стал нашим лютым врагом. Было уже поздно, мысль работала вяло, картины смешивались, терялись и не увязывались одна с другой. Взглянув на часы, я решил отправиться спать.

И только утром, проснувшись чуть свет и мысленно вернувшись к своим заботам, я увидел перед собой, как наяву, все то, что безуспешно искал весь вечер.

Восстанавливая в памяти события недавних лет, я видел, как молодой человек с повязкой на лбу, студент Пражской Академии Художеств, по-видимому, избалованный сын состоятельных родителей, которые хотя и говорили еще по-чешски, но мыслили уже по-американски, в холодный февральский вечер, вместо того, чтобы рисовать в своей комфортабельной квартире, маршировал с несколькими сотнями других студентов на Малой Стране — район Праги, — выкрикивая антикоммунистические лозунги.

Он был в рядах «золотой молодежи» Большой Праги, среди парней, которые еще четыре года тому назад воспитывались в фашистском духе.

Они состояли в одной шайке с двенадцатью министрами, объявившими двадцатого февраля 1948 года об отставке с занимаемых ими постов, требуя роспуска правительства Готвальда.

Я мысленно видел, как к шести часам вечера двадцать третьего февраля вся эта шумная кампания оказалась перед зданием секретариата национально-социалистической партии на площади Республики.

С балкона второго этажа их приветствовали фанатичная Франя Земинова и высокомерный Петр Зенкл.

Перебивая друг друга, они истерично кричали:

— Не допустите утверждения президентом отставки наших министров!

— Сплотитесь в борьбе с коммунистической угрозой!

— Требуйте расследования деятельности коммунистического Министерства внутренних дел и Корпуса национальной безопасности!

— Долой Носека!

— Требуйте от президента немедленного роспуска правительства Готвальда!

— Готовьтесь к борьбе на баррикадах!

— Все к президенту! Да здравствует президент!..

Распаленные такими призывами своих лидеров, студенты направились к президентскому дворцу, бросая на своем пути оглушительно взрывавшиеся петарды.

И если накануне побледневший и взволнованный Бенеш неохотно принимал делегацию сотен тысяч рабочих, то теперь, несмотря ка позднее время, он немедленно пригласил студентов, принял к сведению их требования и поблагодарил за лояльность и готовность отстаивать республику.

Почувствовав, что президент с ними, студенты попытались собраться еще раз, но, встретив на пути плотный строй отряда Корпуса национальной безопасности, разбежались.

Я видел, как после провала демонстрации Зарницкий стрелял из-за угла в спины рабочих-активистов, совершал диверсии на дорогах, составлял и распространял памфлеты на Яна Масарика, отказавшегося примкнуть к реакции.

Но народ решительно заявил о своей полной поддержке правительства Готвальда. Бенеш был вынужден утвердить отставку двенадцати реакционных министров и одобрить состав нового правительства во главе с Готвальдом. Теперь уже в Чехословакии нельзя было сидеть между двух стульев.

Некоторое время Зарницкий скрывался на квартирах друзей, обдумывая горькую свою участь. Слухи и небылицы — одна бессмысленнее другой — о жестоком терроре и насилиях коммунистов переполняли отчаянием его мещанскую душонку.

От коммунистического смерча уже бежали на Запад Краина, Гора, Чижек, Прохазка, Странский, Зенкл, Рипка и другие его кумиры, не ставшие ожидать, пока Национальное собрание примет решение об их аресте.

Некоторые из них, не сложившие оружия, вроде непримиримой Франи Земиновой, оказались в тюрьме.

Чего же ждет он, ведь он был с ними по одну сторону баррикад! Нельзя же жить под вечным страхом ареста!

«Бежать из этого проклятого коммунистического ада, где все равны, — повторял он, глотая по утрам собственные слюни, вместо черного кофе с коньяком. — Бежать, бежать, — стучало в висках».

«Бежать? — вновь спрашивал он себя, — но как? Чем заплатить проводнику, на какие доходы жить в Вене? Деньги! Надо найти их любой ценой. Пусть даже ценой преступления».

Наконец, с помощью старого знакомого найден надежный проводник. У знакомого, бывшего офицера, взят пистолет. Потихоньку распроданы вещи. Куплен фальшивый паспорт. И вот… пробил последний, решающий час.

Я снова мысленно видел, как в дождливые сумерки, элегантно одетый, он входит в ювелирный магазин, рассчитывая на полное доверие и сочувствие владельца магазина — друга семьи. Видите ли, он помолвлен и должен преподнести кольцо возлюбленной.

— Какое?

— Разумеется, одно из самых роскошных.

В его руках похрустывает внушительная пачка новеньких крон.

Владелец магазина склонился над сейфом и в тот же миг грохнул наземь. Из ножевой раны в шее хлестнула кровь.

Молодому человеку на несколько минут становится дурно, но он овладевает собой. Драгоценности и деньги из сейфа перекочевывают в портфель.

Затем стремительно надвигающаяся дорога, мелькающие леса, лужайки и села. Свист ветра, граница, Австрия.

Пройдя ночью по лесу добрых пятнадцать километров, к рассвету он дошел до небольшого озера на территории Австрии. Здесь расплатился с проводником. В приметном месте зарыл в землю свои сокровища. Вышел к асфальтированной дороге…

И даже здесь, в уютном кабинете жандармского офицера, он чувствует, что ему страшно не по себе. До тошноты противна даже пыль на плаще. Пыль проклятой забытой родины.

Его потянуло в ванну. Хотелось сбросить, смыть с себя все, напоминающее о ней, и вновь отдаться старой роскошной жизни.

— Я вполне понимаю пана художника, — вздрагивает он от хриплого скрипучего голоса жандармского офицера, — коммунизм, в том числе и чешский, губит таланты. У пана не было другого выхода, как бежать к нам. Но пан должен понять, что Австрия все еще контролируется союзниками. Американцы должны проверить действительные намерения пана, и тогда он сумеет получить право на жительство. Но можно не сомневаться, что и американцы вполне поймут пана художника.

Снова томительное ожидание в отдельной камере следственной тюрьмы. Он уже собирался протестовать, когда, наконец, сообщили о долгожданном вызове в американскую Си-Ай-Си.

И я отчетливо представил себе картину беседы Зарницкого с американцем.

Офицер американской секретной службы, казалось, пропускал мимо ушей рассказ перебежчика. Изредка он кивал, как бы сочувствуя чеху, изредка позевывал.

Его беззлобный, отсутствующий взгляд был устремлен на большое распахнутое окно и видневшиеся вдали широкие набережные канала. Но вот он медленно приподнялся из своего кресла, медленно подошел к перебежчику и над самым его ухом гаркнул изо всех сил: