Можно спорить о том, в какой степени выводы, сделанные в советской тюрьме, применимы к реальному миру. Но точно так же, как для того чтобы проверить фундаментальные законы, ученый проводит жестко контролируемый эксперимент в экстремальных условиях, так и тюрьма нейтрализует «шум и ярость» внешней жизни и фокусирует внимание на самом основном, самом главном.

Большинство людей не понимают, почему сильная самоидентификация других национальных, этнических, религиозных групп является и их интересом: они видят в них опасный источник войн и конфликтов, источник угрозы самим себе. Зто происходит потому, что большинство из нас никогда не жили в мире, где свобода была перекрыта полностью, в мире настолько ужасном, что все, даже самые глубинные разногласия любого из тех, кто боролся с ним, меркли перед этой общей и самой главной для нас угрозой. Самый главный вывод, который я сделал в ГУЛАГе, это то, что в противостоянии этой угрозе основными союзниками являются те, чьи ценности — вера, идеалы, принципы, образ жизни — дороже для них, чем сама угроза смерти.

Покидая ГУЛАГ после долгих девяти лет, я совершенно ясно понимал выстоять, победить в этой борьбе мне помогло как неистребимое стремление человека к свободе, так и его желание принадлежать, быть частью истории, быть частью цепи, уходящей в прошлое и будущее, то есть — самоидентификация.

Осенью 2004 года у меня состоялась встреча с депутатом голландского парламента, посвященная обсуждению уникального опыта Израиля в интеграции новых репатриантов Родившись в Сомали и прожив много лет в Эфиопии, этот депутат очень интересовался абсорбцией эфиопских евреев — членов древней общины, привезенных в Израиль в 1934–1990 гг.

Несмотря на то что Израиль и Европа тесно связаны и экономически, и культурно, многие европейские лидеры не слишком симпатизируют нашей стране, глядя на нее сквозь призму своего собственного колониального опыта. Они верят, что все наши проблемы можно решить так, как когда-то решили свои колониальные проблемы они, то есть путем отдачи территорий. Им трудно понять, что арабо-израильский конфликт носит не территориальный, а экзистенциальный характер.

Но этот депутат отличался от других: он продемонстрировал настоящее понимание проблемы безопасности Израиля и, что встречается еще реже, придавал огромное значение борьбе с современным антисемитизмом в Европе, понимая, что мусульманский экстремизм начинает с евреев, но вовсе не заканчивает ими.

Мы прекрасно понимали друг друга, чему в немалой степени способствовали ясные и четкие формулировки, которыми оперировал мой собеседник. Единственное, чего голландский политик никак не мог понять — это то, как можно существовать 24 часа в сутки в сопровождении телохранителей (решение об охране всех израильских министров было принято в 2001 году, после того, как министр Рехавам Зеэви был застрелен в иерусалимской гостинице палестинским террористом). Выходя из моего офиса, депутат обернулся и спросил: «Разве не ужасно жить таким образом?

Через неделю я прочитал в газете, что мой гость, а вернее, гостья — депутат голландского парламента Аян Хирси Али вернулась в Голландию и почти немедленно «ушла в подполье»: режиссер Тео Ван Гог, с которым она сделала фильм, критикующий отношение ислама к женщинам, был убит на улице Амстердама мусульманским фанатиком. В него выстрелили восемь раз, перерезали горло и прикололи к телу записку, которая предупреждала, что Аян Хирси Али будет следующей на очереди. Хирси Али была спрятана в безопасном месте, ее полностью изолировали, лишив всякой связи с внешним миром. Через год, во время следующей нашей встречи, она находилась под намного более жесткой охраной, чем я. Вскоре после этого из-за несоблюдения некоторых формальностей, связанных с оформлением ее запроса о предоставлении голландского гражданства. Хирси Али этого гражданства лишили, и ей пришлось уехать в Соединенные Штаты, где она остается под постоянной охраной и сейчас, когда я пишу данную книгу.

Депо Хирси Али — еще одно свидетельство того фанатизма, который докатился до самого сердца просвещенной Европы Каким образом европейские столицы превратились в театр военных действий для экстремистов, какое значение имеет эта конфронтация для борьбы между демократией и identity?

Старый континент находится в центре захлестывающего его шторма, его раздирают противоположные потоки и течения Реакция на кровавые войны и колониализм — неотъемлемую часть европейской истории — привела к тому, что сегодняшняя Европа стыдится своего прошлого и теряет свою identity. Желание исправить историю привело ее к идее чистой, стерильной демократии, лишенной каких бы то ни было национальных или религиозных составляющих, считающихся основным источником войн и конфликтов Одновременно Европу захлестывают огромные волны иммигрантов, прибывших сюда в качестве дешевой рабочей силы В отличие от либерально-демократических европейцев, люди эти обладают сильнейшей религиозной и национальной identity, имеющей мало общего с классическими европейскими ценностями Европа стала ареной острейшего конфликта, где сталкиваются две антагонистические группы одна из них представляет демократию без identity, а вторая — identity без демократии.

Такое противопоставление демократии и самоидентификации является не только ошибочным, но и опасным. Identity без демократии быстро вырождается в тоталитаризм. Демократия, лишенная национальных, религиозных, культурных корней, бессильна, она не способна защищать свои собственные ценности. Вместо противостояния они на самом деле нуждаются друг в друге.

Отрицание identity, желание стереть не только религиозные, классовые и национальные, но и любые другие различия уходит далеко в прошлое. Именно таким образом мечтали утописты всех времен и народов ликвидировать основную причину войн и конфликтов.

Сегодня эта мечта возродилась с новой силой, приведя к двум основным атакам на identity. Первой был марксизм, датируемый серединой XIX века, второй — все те теории «postidentity». которые возникли как реакция на мировые войны первой половины XX века и которые включают в себя постнационализм, постмодернизм и мультикультурализм.

Оба этих движения — марксизм и postidentity — настолько различны, что иногда кажутся прямо противоположными. Ставя своей целью построение бесклассового общества, марксизм претендует на универсальность и абсолютность: postidentity, в отличие от него, глубоко пронизана релятивизмом. Марксизм является политическим движением, postidentity выступает как движение культурное И тем не менее, при всех своих различиях, оба эти движения имеют общую черту — оба они отрицают и атакуют identity, подразделяя ее на «плохую» и хорошую». Оба считают, что есть положительные самоидентификации, продвигающие нас к нужной цели, и есть отрицательные, реакционные, удаляющие нас от нее, есть прогрессивные и реакционные, или, как говорил Ф. Энгельс, исторические и неисторические нации. Одним словом, есть хорошие и плохие identities.

Марксизм-ленинизм был единственной разрешенной в СССР идеологией. Ее изучали в школе, университете, советский гражданин должен был изучать ее на протяжении всей своей жизни. Касалось это не одних лишь рядовых граждан: я помню, как в перерывах между моими допросами кагэбэшники поспешно просматривали свои конспекты с вечерних курсов по политучебе. Они содержали в себе четкие и ясные ответы на все, что происходило в мире, там все было подчинено марксистско-ленинскому видению истории и объяснено им.

Но что поделаешь — жизнь сложна, она полна непредсказуемых событий, ситуация меняется очень быстро, и потому сегодня Иосип Броз Тито и Мао Цзэдун могут быть прогрессивными лидерами, а завтра — безжалостными диктаторами и предателями. Уганда и Индонезия могут быть лидерами антиколониального движения — а на следующий день превратиться в лакеев американского империализма Теория марксизма-ленинизма помогала объяснить эти изменения Но при этом получалось так, что приверженцы марксизма-ленинизма всегда могли объяснить вчерашний день, но никогда не могли предсказать день завтрашний.