Езжай на Змее
К озеру, к древнему озеру
Змей длинный - семь миль
Езжай на Змее
Он стар и кожа его холодна(30, 196)
настолько коррелируется с ритмо-техникой описания Змея из “Песни Змей” навахо, что индейские строки кажутся органичным продолжением моррисоновских: Его тело темное
Он приближается к нам
Свящщенным путем
Он приближается к нам
Его тело белое
Он приближается к нам
С черной каймой (67, 213)
Но поскольку в текстах Моррисона не удалось обнаружить комплекса мотивов индейской мифологии, то логично сделать вывод, что автор опреровал не только ее кодами. (В скобках замечу, что термин”индейская мифология” весьма условен, корректнее было бы говорить о мифологии племен индейского ареала. Но для краткости в дальнейшем я буду придерживаться общепринятого названия). Это, во-перых, может объясняться тем, что культовые образы различных племен или их клановые тотемы довольно сильно отличаются друг от друга, а место Змея, играющего у Моррисона чрезвычайно важную роль, вообще не определено. И во-вторых, для того, чтобы Моррисон, американец европейского происхождения, мог исходить из узкоплеменных мифопредставлений, ему следовало родиться в индейской семье или изучать конкретную мифологию конкретного клана, что вряд ли имело место.Как это парадоксально ни звучит, мифологическая память Моррисона оказалась настолько не стерилизованной, что вероятнее всего, семантика его модели мира восходит к неолиту (12-3 тыс до х. э.) - по мнению А. Голана, некоему общему мифологическому праязыку. Моррисон смешивает мифемы различных культов, уходящих корнями в раннеземледельческую культуру, главенствующим персонажем которой являлся Мифический Змей - Бог Земли, Бог преисподней, Бог Грозы. “Меня всегда привлекали рептилии. Я вижу Вселенную как громадную змею…” (Моррисон ) (56. 90). Как ничто другое в индейской культуре на Мориссона повлияло ее тоническое, погребальное мироощущение, ибо из всех мифологий именно индейская ярко окрашена “ночной” тональностью. Само название группы “Doors” (“Двери”), предложенное Моррисоном, имеет эсхатологический оттенок. Имя римского бога Януса производят от janua - дверь и janus - проход. Голан в “Мифах и символах” отмечает, что могло быть и наоборот, т.е. “дверь” происходит от Януса. Но в данном случае, нам важно само наличие этимологической связи. Затем, понятие “проход” коррелируется с anus’ом, означающим “круг, кольцо”, а круг лежит в основе мифопоэтического космоса Моррисона. “Своей рукой Янус все открывает и закрывает, являясь как бы мировой дверью”.(28, 2,683). Янус также имел отношение к войнам, а ранее эта функция пренадлежала Богу Земли. Римляне называли Януса Отцом, что снова указывает на неолитического бога, поскольку таковым был его титул.
Первобытные представления о добре и зле синкретичны; первоначально преисподняя была же и небом, а метафорой этого низа-верха служила дверь (идентичные понятия “ворота”, “полог”). Мифический Змей неолита, как и более позние персонажи индоевропейских мифов, соединял в себе функции творца и злоумышленника-разрушителя. Кольцо, в которое сворачивался Змей, символизирует цикличность “рождение-смерть”, созидание-ломка. “Откуда желание смерти? - писал Моррисон. - Это желание идеальной жизни” (30-121), “Я хочу быть смутным Ничто” (Моррисон) (30,107) “Твоя смерть дает тебе жизнь”(Моррисон) (30,65), “Мертвецы, пробуждающиеся новорожденные”(Mоррисон) (30,87) - ряд этих фраз свидетельствует не о временных настроениях, но о сформировавшемся мтровозрении автора.
Убийца проснулся до рассвета
Одел башмаки
Взял лицо в древней галерее
И пошел по коридору
Зашел в комнату сестры
Нанес визит брату
И пошел дальше по коридору
И подошел к двери
И заглянул внутрь
- Отец?
- Да, сын,
- Я хочу убить тебя
- Мать, я хочу…
(30,196)
Традиционно эту “эдипову часть” Моррисоновского текста “The End” интерпретируют психоаналитически как конфликт с отцом. С точки зрения структуры, этот отрывок соотносится с проникновением в материноское лоно, т.е. с регрессией Вселенной к Хаосу. “Эдипова часть” представляет собой конструирование ситуаций “распад естества”, попытку одолеть природу, сопротивяясь ей противоестественностью. Такой “ход назад” можно назвать адекватным акту ритуального разрушения.
Тексты Моррисона дышат “великой стихийной памятью” (Блок), эксплицируемой из архаики при помощи мифологического метакода. Их структура основана не на отдельных эсхатологических моментах, а целом ряде повторяющихся тем и мотивов, складывающихся в единую картину мира. Моррисоновская эсхатология отразилась также и в снятом им фильме “Feast of friends” (“Пир друзей”), где доминировала смерть в пустыне, а кадры прелагали бородатого Моррисона, который брел от Калифорнийских гор, натыкался на умирающего койота, и добираясь автостопом до Лос-Анджелеса, убивал водителя. Таким образом, становится очевидной системность его символики, а соответственно, и мифомышления. Это означает, что творчество Моррисона носит не профанный характер бреда пьяницы и наркомана, а сакральный характер созательного движения назад посредством внутреннего уничтожения Космоса и “ухода от времени”. Этим, собственно, и занимается эсхатология, в которой, по меннию французкого ученого М. Элиаде, важен не конец мира, а повторение абсолютного начала, что ведет к Космогонии: “Космогонический миф может воспроизводиться по случаю смерти, ибо это та новая ситуация, которую важно правильно воспринять, чтобы сделать ее творческой”.(44-41).
Космогонический миф представлен у Моррисона опосредованно, через эсхатологию и амбивалентность символики, в частности, водной. Образы воды, буквально, затопляют его текстовое пространство: это и архетип моря, реки, океана, берега, с одной стороны, и кенотип ванны, пляжа - с другой. В мифопоэтической традиции вода сущностно связана как со смертью, так и с витальностью: за морем находится царство мертвых, но из моря же возникает жизнь.
Давай поплывем к луне
Давай залезем в прилив
Отдадимся ждущим мирам
Окутавшим другой берег…
Нет времени решать
Мы вступили в реку
В нашу лунную прогулку…
Давай прокатимся
Вниз к океану
Ближе, теснее
Вниз вниз вниз
(30,186)
“Существует внутрення обусловленность подобных описаний, что говорит о связи с архетипами; встреча моря и суши может рассматриваться как важный опыт переживания границы, порога между бесконечным и конечным”.(40-106). Другой образ, коррелируемый с символикой моря и встречающийся у Моррисона - образ поля:
Я хочу умереть в чистом поле
И чувствовать прикосновение змей
(63-97)
В этой фразе - квинтэссенция мифопоэтики Моррисона. Мифемы “поле-море” имеют общий знаменатель - безбрежность, смысл которой есть прорыв в иной пласт бытия. Это снова возвращает нас к Хаосу, поскольку в самых разных традициях он связан с водной стихией, а также - в область смерти и сновидений, имеющих общий исток, к которому относит человека море. Эта нить тянется к Богу Земли, почитавшемуся и как владыка моря. А символика Луны дублирует этот мотив, являясь олицетворением подземного мира и одной из ипостасей Бога Земли ( у некоторых народов Луна и змея отождествляются). Следовательно, фраза “Давай поплывем к луне” расшифровывается как стремление приобщиться к Богу Преисподней:
Я вновь призываю темных
Сокрытых кровавых богов
(30-65)
В неолитических культах море считалось находящимся на Западе, соответственно, образовалась семантическая связь между понятиями “море” и “Запад”, поэтому вход в обитель Бога Земли мыслился на Западе:
Езжай по Королевскому пути…
Езжай по Западному пути…
Лучше - на Запад
(30-196)
(В мифологиях многих индейских племен на Западе находились оплакивающие духи). В других строках автор непосредственно идентифицирует себя с древним богом:
Я - проводник в лабиринте