В зале стояла тишина. Только иногда прорывался кто-нибудь: «Расстрелять их мало! Шахтинцы!» Но тут же все смолкало.

Иван видел: в двух передних рядах сидели люди, опустив головы книзу, по бокам их стояли милиционеры.

— Как это вы умудрялись получать товары из ларьков, гражданка? — спросил председатель. — Расскажите все так же искренне, без утайки, как показывали до сих пор.

— На это сами завы были большие маштаки. Получала я товары, становясь в очередь с рабочими, но подавала старые карточки заву, и он делал вид, что отрезает талоны, как у настоящих, и сразу выдавал мне паек на тридцать или на сорок ртов. Рабочие думали, что я получаю на целую бригаду. Но бывало и так, что приходила к концу дня, когда покупателей не было; я нагружала подол сахаром и уходила. Председатель лавочной комиссии знал об этом, потому что не раз я приходила, а в ларьке он с завом «наливался». Поглядит на меня косо, обзовет пышкой — и дело с концом. Папиросы были самый выгодный товар, большие нам платили за них деньги. Недаром заведующие дома себе в деревнях построили, а некоторые каждый день кутили в ресторанах с девочками.

В зале загалдели. Председательский колокольчик исходил звоном попусту.

Иван дрожал от злобы. Ему хотелось взять за руку жену, провести ее вдоль рядов, глазом не моргнув, и бросить им всем:

— До какого бесстыдства довели мою бабу, ироды!

И вдруг ударила мысль, как кнутом: а не стала ли жена на всю жизнь «такая»?

Анфиса вздохнула на сцене по-бабьи и закончила речь словами:

— Все думают, я потаскуха. Это верно. Но сама теперь, наглядевшись на мошенство, готова руками задушить этих стервов. Я жалость к народу не потеряла. Я в бедности воспитана, с малых лет сирота, и муж у меня рабочий здесь, Переходников звать, и отец рабочий был, на каторгу услан. Развелась я с мужем, жизни широкой захотелось. Вот какая я есть, такая вся перед вами.

Потом она села на первую скамейку. Иван пробовал протискаться ближе, чтобы хоть встретиться с ней глазами, но Анфиса глядела только вперед, на сцену. Потом допрашивали свидетелей, и стало скучнее.

Народ курил и галдел. Один раз взгляд ее скользнул мимо Ивана. Сердце его ходуном заходило: угонят в далекие места, не увидишься больше. Он толкнул толпу и рванулся к передней скамейке. Кто-то его выругал. Толпа людская не поддавалась. Он обернулся и встретился носом к носу с Гришкой Мозгуном. Мозгун не посмотрел на Ивана, лицо его было встревожено и бледно. Он лез к переднему ряду тоже, работая локтями, лез, точно с цепи сорвался. Его легко отшвыривали, вновь возвращая на прежнее место.

Толпа стояла у сцены сплошной стеной. Тогда Иван вылез на улицу и стал стеречь жену. Но когда суд кончился, люди стали выходить густой массой и оттеснили Ивана от выхода. Он не знал точно, в какие двери вывели жену, и целую ночь ходил потом около барака, с удивлением вспоминал Гришку Мозгуна с его странным взглядом и размышлял, почему тот долго не является. Только под утро лёг Иван, так и не дождавшись Мозгуна.

Когда Иван вышел, Мозгун продолжал лезть вперед. Выступали в это время рабочие. Мозгун слышал гневное их обличенье.

Наконец, под крики рабочих, Мозгун добрался до передней скамейки и стал пристально глядеть на Переходникову. Если бы кому-нибудь пришла охота примечать за ним, принял бы его за влюбленного.

Когда суд окончился и толпа расплылась в ночи, Мозгун торопливо догнал Анфису и прочих подсудимых и пошел вслед за ними. Он дошел до той избы на Монастырке, в которую ввели подсудимых. Огни на деревне все были погашены.

Через окно пятистенной избы увидел Мозгун, как раздевалась жена Переходникова. Гришка объяснил милиционеру, на каком основании хочет иметь разговор с подсудимой. Разговор будет касаться только выяснения семейных связей женщины с членом бригады и ее семейного прошлого. Милиционер пропустил его в чулан.

Переходникова, сидя на топчане, расчесывала волосы деревянным гребнем. Она сидела в лифе, и бугры ее высоких грудей ходили ходуном. Она не тронулась с места и даже не переменила позы, когда вошел Мозгун, а только задорно подняла голову. Мозгун стал объяснять ей причину своего посещения. Он не настаивал на длинных разъяснениях, ему надо было только узнать, какие у нее связи с Иваном, членом бригады.

— Моя жисть, и мой за нее ответ, — сказала она скороговоркой, лукаво щурясь. — Никому от этого ни жарко ни холодно, дружок мой славный. Был у меня муженек, дуралей набитый, бросила я его, все думала — с умными мужиками счастья больше, ан нет, хрен редьки не слаще.

Мозгун не знал, чтобы еще сказать. Женщина с круглыми, полными плечами, румяноликая, бесстыдно сидела перед ним и разговаривала, точно семечки грызла, вольготно и вовсе не по-деловому.

— Уж сколько сукиных сынов из вашего брата на свете, партейных и всяких, батюшки светы, — продолжала она, — распознала я за эту короткую жисть на заводе. — Она усмехнулась смачно и добрее прибавила: — Садись. А ты? Тоже бригадой управляешь; в газетах про тебя трубят, а с бабой — разиня. Вот такой же был мой супруг. А тебе про него вот сказ какой: ни при чем он тут. И даже тс денежки, которые я с ним нажила, все профинтила со своими ухарцами. Плакало мое добренькое.

Она размашисто забросила за плечи распущенные волосы и указала ему место рядом. Тут он присел и, пытаясь придать сухость словам, сказал:

— Меня другое трогает. Я в Переходникове не сомневаюсь, может быть.

— Вот про «другое» я тебе ничего не скажу, — прервала она вдруг, — «другое» под девятью замками заперто. — Но вдруг вспыхнула. — А чего мне таить? Ты думаешь, меня засудят? Нет.

Я неграмотная и бедняцких родов. Пущай в ответе останется тот, кто к дурному меня приохотил. Может, я не понимала, что делала. Ага! Я малосознательная и в сиротстве век жила.

Злой смешок рассыпала женщина, лицо ее пуще розовело.

— Опять не то, — сказал Мозгун, волнуясь, в глазах ее ища разгадки своих дум. — Мне узнать надо для успокоения себя, вот как. Вы как-то мельком обмолвились на суде, что сиротой остались, а отец охранкой загублен. Меня это в темя ударило. Черт знает чего на свете не случается. Где же ваш отец работал, в каком цеху? Скажите же толком.

— Ой, много воды сплыло, ничего не помню. Что тебя это насчет моих родных пристигло? Буржуазную сословию ищешь?

— Отец твой котельщиком был, — сказал Мозгун, сердись, — и был арестован за бросание бомбы в жандарма. Тогда глухарей арестовали на Сормове уйму. Ты должна бы знать это, если родовой революционностью кичишься. Должна бы. А брат твой в беспризорные ведь ушел.

— Ой, батюшки, правда все, истина, — всплеснула она руками, и вдруг лицо ее преобразилось, стало серьезным.

Она рывком накинула кофту на плечи, стыдливо укутываясь ею.

— Скажи, скажи, отколь тебе все ведомо?

— А мать твоя подохла вскоре с голоду, и домик ваш на Варихе в раззор пошел, — накаляясь жаром досады, продолжал он, — а Анфиска в чужие люди пошла, а Гришка, брат, — к карманщикам. Мальчик стал ежик — за голенищем ножик. Расползлась, растерялась на нет рабочая семья.

Повернувшись на топчане, Анфиса отшатнулась от Гришки в угол, лампа мигнула при этом.

— А ты кто же будешь, дьявол? — прошептала она.

— Выходит, брат, — ответил Григорий так же тихо, глядя поверх мигающей лампы.

Вдруг Анфиса спрыгнула с топчана, произнесла утвердительно:

— Перестань молоть! Отколь это ты выпытал? Врешь все!

Григорий опустил руки на колени и замолчал. Наступила мучительная пауза. Вдруг Анфиса завопила по-бабьи истошно:

— Ой, горе мое, лихо мое! Отец-то, верно, ведь глухарем у нас работал, память у меня отшибло. И звать-то тебя Гришка. А мне и невдомек. Ведь верно, Гришенька, мой Гришенька, голубенок мой. Какая я подлющая стала! Мастерица для постельных дел, да все купчихой хотела быть. А по времени ли это, а, по времени?

Плечи ее вздрагивали: