О жене он не переставал думать, даже сидя с девкой, и сравнивал ее с Анфисой во всем, и оттого еще острее были думы о жене.

Однажды, кончив работу, Иван, обнявшись с Палашкой, подошел к табельщику, чтобы отметиться. Михеич сказал ему, глядя в сторону:

— Долукавилась твоя любушка законная, прижали ей хвост.

Иван сразу понял: речь идет о жене. Краска бросилась ему в лицо.

— Ишь обманщик, — сказала девка, — женатый, а ко мне липнет. Накось вот теперь тебе…

Она повернулась к Ивану спиной и похлопала себя пониже спины. Девки вокруг захохотали.

— Ой, гоже. Экая красавица на суде будет представляться. Дела! Полюбуйся, на вот! — Михеич бросил Ивану газету.

В газете значилось, что торговая сеть кооперации поражена гнойниками. Заведующие ларьками, как замечено было рабочими, выходят по окончании работы с товарами под полой. Продавцы берут дороже с покупателей, пользуясь неграмотностью пришельцев из деревни, выдают им меньше, явно мошенничая. Колбаса в ларьках гниет, сахар продается подмоченный. Следственными органами установлены преступления в двадцати кооперативных ларьках. Заведующие ларьками отправляли сахар на рынок, наживали огромные суммы. Помощницей в этом деле служила очень темная личность, неизвестного происхождения, аферистка Переходникова Анфиса, которая для этих целей нанялась уборщицей в бараки, на самом деле являясь связующим звеном между спекулянтами кунавинского базара и заводскими мошенниками из «кооператоров». Дальше сообщались суммы, на какие произведена была отправка продуктов на базар, поименованы были преступники. Но это Ивана уже не занимало. Буквы запрыгали в глазах, когда он прочел фамилию жены. В отделе объявлений сообщалось особо:

«

На следующий день Иван не вышел на работу: было стыдно перед всеми, да и среди девок его фамилия была известна, они догадались, что дело идет о его жене. С ужасом он ожидал приезда своей бригады. А когда бригада приехала, то оказалось, что не все и читали фамилии-то, а те, кто интересовался этим, решили: Переходникова-де — однофамилица Ивана. Притом же Ивана считали холостым, потому что о семейных делах своих он никому не рассказывал.

Иван, прежде чем идти на суд, отправился в тот день за папиросами. Сказали, что их нет. Он погулял на станции и в другой раз пошел к киоску, и опять папирос не было. Продавец пояснил: рабочие берут сразу по двадцать пачек, «удержу нету». Иван знал, что из рабочих никто не покупал больше двух-трех пачек. В стороне он увидел баб, они держали в подолах папиросы и готовились, по-видимому, к отъезду в Кунавино. Иван быстро смекнул, в чем дело. Он спросил продавца, в какие дни всего больше раскупаются папиросы. Продавец назвал вторник и пятницу. Это были дни базара в Кунавине. Иван завернул за угол станционной будки и пал следить за бабами. Одна, спиной к нему, торговалась с рабочим, продавала ему папиросы. Получила полтора рубля за пачку, которой цена была в киоске полтинник, и отошла в сторону. Иван приблизился к ней неожиданно, она обернулась, и страх отразился в ее глазах. Судорожно сжала она подал, наклонилась вперед, желая показать, что подол она подняла для другой надобности; но груз отвисал в нем. Иван узнал Палашку.

— Куда собралась? — спросил Иван.

— К родным, — ответила та.

— А работа?

Девка замялась.

— Я не работаю, рассчиталась. Тятя домой велит.

Иван подошел и пощупал её отвисающий подол.

— Не тронь, — сказала она, — не тронь, Ваня. Это я тяте.

— Тяте ли? — спросил Иван, и злоба появилась у него в голосе. — Тяте ли?

Иван ударил по подолу, и папиросы вылетели на дорогу.

— Не тронь, кумунист! — зашипела она, собирая папиросы. — Вы все здесь на заводе охальники.

Она, как клушка, надвинулась на Ивана, выпятив живот, глаза ее ширились, а ноздри дулись.

— Много вас таких-то, — спросил Иван брезгливо, — продавцов рабочей радости?

— Много ли, мало ли — тебе до этого дела нет! — огрызнулась она.

— Эх ты! — Иван наступал на нее. — Кабы можно было тебя по затылку съездить, съездил бы. Один глаз у тебя на нас, а другой в Арзамас.

— Давно ли сам был наш брат мужик, а теперь в рабочие перешел, тоже стал начальствовать.

Она плюнула на его рабочую блузу.

— Ах ты, подлюга! — вырвалось у Ивана.

Он схватил ее за горло. Она рванулась и, заворотив подол на голову, побежала что есть духу, крича. Иван поглядел ей вслед и направился к клубу. А она встала, раскосмаченная, на рельсах, погрозила ему кулаком и показала кукиш.

— Теперь ты вот от меня чего не хочешь ли?

«Провались ты со всеми своими потрохами», — подумал Иван, шагая и торопясь уйти и оглядываясь, как бы кто из приятелей не увидел этой сцены. Но, кроме баб да шофера, подле конторы никого не было.

«Вот она, жадность, — опять подумал он, вспоминая Анфису. — Такая же была».

И при воспоминании о жене заскребло опять на сердце. Он решил идти на суд сейчас же. Когда стемнело, он протискался в зал. Густая толпа раздвигалась перед ним с шипеньем. Он забился в угол, чтобы быть невидимым. И когда он бросил взгляд на сцену, сердце перевернулось в нем. В голубой знакомой ему кофточке, пригладив волосы и уложив косы крендельками, без головного платка, стояла жена его и говорила. Суд начался уже давно. Иван жадно прислушался.

— И вот, когда я задумала, продавши дом заводу, работницей стать и пошла рядиться на службу, то председатель лавочной комиссии, который часто у меня в Монастырке был и еще там со мной сознакомился, пригласил меня к себе «личным секретарем». А я неграмотная, но он сказал: «Тут грамотной быть не надо, нужно только в штате состоять». И вот я стала состоять в штате. Живу месяц, живу два, живу три в штате, и деньги полчаю, а понять не могу, за что бы это. Только вскоре догадалась. Стал председатель меня по театрам водить, на автомобиле со мной кататься, и «пышкой» называть, и зазорные предложения мне делать. И тут я на зазорные его слова отвечала согласием, и стали после того появляться мне от моего начальства прибавки за темпы, как он говорил, и за «ударную работу». И подарки начал дарить: то отрез на платье несет, то кило варенья. Тут я свихнулась. Приглянулся мне один малый, простой писарь и безденежный человек, я сердцем спустилась к нему; за то председатель меня секретарства лишил, и тут я пустилась в гульбу на всех парах. Только это не важно. Очутилась под конец всего у бараков, без корки хлеба, и комендант бараков меня нанял уборщицей. И жить бы мне в уборщицах, да бес толкнул меня. Пошла я за хлебом в ларек, а заведующий поглядел на меня, усмехнулся, отвесил мне лишков, да и говорит: «Такой крале ничего не пожалею». Дальше да больше. Стала я бегать и за сахаром, и за чаем, и за папиросами, а заведующий все это мне даст, а денег не спрашивает. Раз я пришла к нему, а закрывать ларек надо было. Он его с вот закрыл, а меня туда пригласил. Тут опять началась знакомая история. Сказывать нечего. Сама после этого разу я приходила к нему за тем, что надо, а потом он меня стал посылать в Кунавино, продавать там сахар. Прибыль мы делили. Я стала ходить, стала богатеть, а вскоре оказалось, и другие заведующие начали мне предложения такие делать…

Тут председатель суда прервал ее:

— Сколько заведующих подобные предложения делали вам, гражданка?

— Много. Я не вспомню сразу. Ну, вот и взялась. Товарищи судьи, был у меня опыт, я и раньше вином промышляла, и обводить за нос умела милицию, и сторожей завода, и партийцев-глазунов. И носила я товары близ трех месяцев из рабочих ларьков на базары. Были люди на базаре, постоянные спекулянты, которым я сдавала товары. Товарищи судьи, не пересчитать, сколько товаров я на базар переносила: и сахару, и муки, и табаку — целые воза. А рабочие жаловались на недохватки…