Он вышел на простор, и когда оглянулся, Анфиса ему улыбалась и махнула платком.

«Шлюха, — подумал он, — шлюха. Пакостница. Ни дна тебе, ни покрышки».

Тут он почувствовал свою сиротливость. Некуда идти. Холодный барак казался чужим и неприветливым. И он бросился назад к Анфисе, поискал ее в толпе, но той уж и след простыл.

«Балует она надо мной, изводит меня, а за что про что — спрашивается. Так, сердце у нее жестокое. Эх, Иван, пустая голова! Неужто все за то, что ты других плоше?..»

Вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Перед ним стоял Неустроев.

— Пойдем, герой, в Кунавино к знакомым. Ты ведь «возливаешь»?

Неустроев щелкнул по кадыку пальцем.

— Нет, занимаюсь этим редко, — ответил Иван.

— И я тоже редко, да метко. Так, для беседы. Душу отвести. Мы с тобой все петушились, я вот и подумал: напрасно это. И ты можешь быть хорошим работником нашей страны. Чего же нам делить в таком случае?

У Ивана как-то остыла злоба к этому человеку, и противник Мозгуна представился ему теперь с иной стороны.

— Пойдемте покалякаем, — сказал Иван, — раскусим полдиковинки.

И они пошли втроем дожидаться автобуса, идущего в Кунавино. Третьим был Шелков.

Вскоре Иван сидел в домике, заслоненном заборами. Бумажные занавески на окнах были новы и диковинны, гипсовая кошечка на этажерке старательно вытерта и умильна. Стены комнаты оклеены обертками из-под конфеток «соломка». В углу двуспальная разместилась кровать с горой подушек в розовых наволочках.

Девушка в голубом, с пунцовым газовым шарфом на шее, вынесла из соседней комнатки бутылку ситро и поставила ее на столик перед посетителями. Костька вытащил из кармана колбасу, а Шелков буханку черного хлеба из-под полы. Разрезав буханку на мелкие ломтики, он разлил потом ситро в чайные стаканы. Кроме девушки с газовым шарфом, никто пока не показывался.

Неустроев, чувствуя себя здесь по-свойски, опорожнил стакан немедленно. Иван молча все озирался, пряча длинные ноги под столиком, и готовился уйти. Люди ему показались подозрительными, и на сердце стало скверно от розовых наволочек и обшарканных стен, от окон, заставленных геранью. Но уходить было тоже некуда; за стенами свистел ветер, нагоняя тоску, и напоминал о неуютной жизни. Думы о жене горячили сердце, притупляли волю, и он выпил свой стакан без приглашенья. Торопясь побороть отвращение к водке с примесью ситро, он залпом опорожнил и другой. Внутри стало пожигать, и теплота не спеша вступала в ноги. Вскоре бумажные занавески стали колебаться перед ним то в ту, то в другую сторону.

Смеркалось. По углам встали неповоротливые тени. Подушки с кровати полезли на Ивана и растаяли на пути. Вот тогда из боковой двери вышла та девушка в голубом, с лампой в руке и с подносом, уставленным чайной посудой. Тени качнулись, мгновенно протанцевали на стене и сгрудились под кроватью. Иван разглядел еще двух девушек, вошедших за первой следом, они все были разодеты в банты, кружева и ленты. Мохристые кружева превращались в ослепительные пятна. Одну из девушек прижал в угол Шелков и стал зазорно заигрывать с нею, а две сели у стола.

— Ах ты, моя дорогулька, — сказал Костька, хлопнув подругу по плечу, — гляди, вот какого медведя вам привел! Дока — американца чуть не перешиб в кладке кирпича. Кого? Американца!

— Значит, ловок, — сказала робко девица. — Сыздетства рукомеслу кто обучен, завсегда ловок. У нас во дворе один живет, лягушек живьем глотает, представитель, в представленьях участник.

— Ловок и удал, а политически не зрел, — подхватил Неустроев. — Политическая, братцы мои, зрелость приходит вместе с культурой, а он опять же неучен, и получается тут закавыка.

Он поднял стакан выше затылка и опрокинул содержимое в горло.

— Закавыка, у тебя отец мужик?

— А то как же?

— Великолепно. Мужик, землероб, пахарь, — словом, соки земли. Какой у тебя с ним род связи?

— Сгиб он: сам себя прикончил сожженьем. Эту жизнь он считал неисправдышней.

— Вот видишь, — сказал Неустроев, — как трудно мужику побороть нутро свое и на рельсы стать. А почему? А потому, что собственический уклад его тянет к твердыням капитала. А индустриализация — она не картошка, её не проглотить разом. Трудно тебе, брат, верно, трудно. Дворик свой, домишко свой, курочка, яичко, женка под боком, садик, огородик, сам себе полновластный хозяин. Н-да! А теперь иди туда, куда тебя сунут, — то есть, брат, дисциплина. Диктатура пролетариата, брат. Простись с домиком своим навсегда, пролетарию твой домик горше редьки, н-да!

— Простился, — ответил Иван, — и с домиком и с курочками. Пролетарии всех стран, соединяйтесь — не хуже я прочих.

— Братец ты мой, вопрос только начинается там, где ты думаешь, что он уже разрешен. Верно, Шелков? Ладно, ты хочешь быть пролетарием, но ведь твоего одного желанья недостаточно. Не так ли? Надо, чтобы таковым тебя другие принимали. А как тебя будут принимать, отпрыска крепкого, говорят, середняка, самого себе хозяина? Нет, цыц, мальчик! Надо это званье мозолями рук и мозгов заслужить. Верно, Шелков?

Он опять отпил прежним манером, погладив девицу по спине ладонью.

— Будут тебя, ежели ты встал на этот путь пролетаризации, несколько годов испытывать, несколько годков закалять, несколько годков пробовать. И все будут вторить: мужик, собственник, мелкобуржуазная прослойка, и хоть не враг, но всего только союзник, — понял?

— Я от этих испытывателей, как ты, к примеру, немало уж дум передумал и крови растерял. Я человек трудовой, во мне крестьянская кровь, — ответил Иван.

Он опустил кулак на стол, и стаканы задрожали.

— Тише, Ванечка, — сказала девица, — стаканов ныне не добудешь.

— Э, как ты неразумен! Силушка Микуле Селяниновичу не дает покоя. Поверь, когда я выступал против тебя, всегда одно имел в виду — твое исправленье. Но тебя исправить нельзя. Мое последнее тебе слово. Неужели можно верить в исправленье твое? Знаем, как ты реагируешь на то, что каждый день в бригаде думают о твоем оппортунизме, о твоем происхождении, о твоем идеологическом лице, и, быть может, ты вот сейчас с нами здесь, а про твое «идеологическое лицо» уже разговаривают, — ну, к примеру: Мозгун Гриша, наш вождь в бригадном масштабе. А?..

— «Не искушай его без нужды», — пропел Шелков. — Мозгун его покровитель, Кемаль-паша.

Иван обратился к Костьке:

— Не всех пытают, не всех стерегут, Неустроев. Одного следует стеречь, другого следует приветить. Так рассуждает советская власть.

— Как рассуждает советская власть, мне лучше знать. Я ее маленький идеолог. Но — к примеру сказать, — разве не знаешь: овцу стригут — баран дрожит?

Голос Неустроева перешел в шепот. Лицо его к Иванову лицу близко придвинулось.

— Знаю, — ответил Иван тоже шепотом, — под страхом ноги хрупки. Калякай дальше.

Но Костька приблизил девицу к себе и гаркнул:

— Довольно дебатов! Девочки, гитару!

Девица в голубом метнулась в соседнюю комнату и принесла гитару Неустроеву.

— Дуй идеологически невыдержанную, — сказал Шелков.

Костька заиграл, а девица запела:

Шелков подхватил: «Безбрежно, безгранно…»

Вдруг Иван подошел к Костьке и положил руку на струны гитары; оборвались звуки.

— Ты толком меня облегчи, ежели ты Ленина читал и ученый читарь. Ты мне раскрой мудрость вашей политики и вообще.

— Голубка, — обратился Неустроев к девушке в голубом, — облегчи его.

Та, прижавшись к нему, стала толкать его в угол, к кровати.

— Мне до баб охоты нету, — сказал Иван, — у меня душа крестьянская наружу просится.

Он оттолкнул девушку грубо.

— Медведь! — промолвила она тихо. — Сам не знаешь, чего тебе надобно.

— Мужицкая душа твоя, — сказал Костька, — она буянить начинает.