— Брось, говорю, бормотать на старый лад новые погудки.

— Вас, сопляков, обуздывать надо. Гоже тебе будет, как я пойду вот да скажу: так и так, такой-то — шкурник и образованьице имеет немалое, словом — пролетарию не свой браг.

— Не пойдешь, — ответил сын твердо. — Торгаши все трусы. Жертвенности в вас никогда не бывало.

— А вот взбредет мне в голову, и пойду. Мне жить немного осталось. А вам, дуракам, жить надо много. Вы еще не жили, вы кисли.

— Ты про паюсную икру еще не говорил да про свободную торговлю; отговорись зараз, я подожду, — ответил спокойно сын.

— Одно и утешенье, — стал говорить отец тише, — нет хлеба, случится, на заводе, а мне радостно; балка обрушилась, задавила семейного человека, а я думаю: маловато задавило; отравились рыбой в столовой, а у меня одна мысль: жалко, что не все сразу. Истинный господь, и на душе просветление.

— Ты, кажется, умнее стал.

— Мы в твои лета не гноили ног в воде, не сидели в бараках, воблой не давились. Всего было по горло. И ум умели скопить.

— Ты, видно, забыл, отец, как вас, умных да богатых, японец, — а всей земли у него с наш район, — шлепнул.

Сын захохотал.

— Что ж японец! Японец — он обнаковенный народишко. Стульев, говорят, и то в комнатах не имеет и обедает на полу. Тьфу, прости господи, сказал тоже! А вся причина в том была — несогласие в правителях заключалось наших. Раздор.

— Потом немец шлепнул, — пытал Михеича сын.

— Опять же большевики тому виной. Опять виной несогласие в русском народе. Иначе наших белых генералов ничем бы немец не пронял.

— А большевики и немца прогнали, и белых генералов прогнали, и профессоров-министров прогнали, а заводы построили так, что все их боятся. Подумай только, большевики-то — чей это народ-от? Чье это ученье-то?

— Не русского народа это ученье. Русский народ, кроме Христа-спасителя да Пресвятой Троицы, ни в кого не верит.

— Первый раз мы показали миру гнев, мощь, ум и натуру.

Отец молча глядел на Оку, ноздри его краснели. Солнце пучилось на открытом небе. Очень сильно припекало.

— Пишешь ли матери-то?

— Нет, — ответил сын. — Бестолковое и опасное это дело.

— А деньги шлешь?

— Деньги аккуратно высылаю. Я вот что хотел тебе сказать, отец: очень ты бузлив и неосторожен. Послушаешь тебя, так подумаешь — вот коренная контра; а эта контра просто от старческой глупости. Ругаться, брюзжать, нарваться на скандал. Ты брось это. Будь тише воды, ниже травы: и тебе польза, и мне не худо.

— Разве что слышно? — пугливо спросил отец.

— Слышно ли, нет ли, должен знать, в какую пору мы живем и чем все дышим. Когда воюют, не разбираются, прав ты или нет, но коли в стане противника увидят, — стало быть, враг. Брось ты эту манеру болтать о политике. Не твое дело. Неумен ты для этого, необразован, неопытен. Попросту говоря, непригоден. Вот как-то раз Переходников Ванька, мой товарищ по бригаде, вспоминал свое поступление на завод и расписывал при всех, как его обманывал подрядчик. По всем приметам — ты. Ладно, у нас фамилии разные, а то бы капут. Вообще будь ты умнее!

Отец вскочил как ужаленный.

— Ах, вон когда тебя забрало! Вон когда! Так ты возьми да отрекись от меня через газеты. Разоблачи и мать больную и меня предай. Очень, очень выслужишься. Э, молодежь, революционеров корчат из себя, а только и глядят, где бы по мелочи сподличать. Хваленый энтузиазм! Пропиши в газету, ты маштак на это, пропиши. Фамилии, говоришь, разные? Значит, завел себе другую? Ловко! Да этак и я на тебе могу поднашить-ся, хе-хе. Явиться и сказать: так и так, я, торгаш и подрядчик, паук, эксплуататор, кулак и чуждый элемент старого прижима, перехожу, мол, на вашу сторону в полной памяти и свежем рассудке, а в доказательство сего сына предаю. Поверят? Я думаю, поверят. Ведь сына — единственного, как Исаака праотец Авраам. Не вынудить ли мне на старости лет? То все от отцов отрекаются да от матерей, а тут — наоборот. Вот удивленье бы было!

— Больно смеешься ты невесело. Я тебе серьезно говорю, отец! Скоро вот я в партию поступать стану.

— Это для чего? Ведь ты комсомол.

— Не твоего ума дело. Вот и начнутся расспросы да допросы. А ты самый яркий свидетель моей «невыдержанности». Всех свидетелей моего прошлого я мало-помалу удаляю. Этот Шелков, кажется, знал тебя, отец?

— Мальчишкой был, когда дом наш в Арзамасе стоял. Как будто он меня много раз видел. Но фамилию-то он нашу не знал.

— А здесь?

— Не встречались.

— Ну вот видишь. А могли бы встретиться. Уехал бы в Арзамас к матери ты: денег хватит моих. Скоро я должен начальником строительного участка быть.

— Меньше не миришься?

— Нет, начальником. Сталкиваться с тобой доведется. Подводы, то-сё, — ну как спектакли разыгрывать при людях? Очень это мерзко.

— Так, ну а дальше, стало быть, что же? Проводником генеральной линии станешь? Никаких большевистских дел не понимаю я. Не благословляю я тебя на это.

— Я знаю.

— Не советую.

— Тоже знаю.

— И мать будет в обиде.

— И это знаю.

Отец вспылил:

— Видно, и впрямь ты коммунист. Нет тебе от меня отцовской ласки, нет. И матери денег не шли. Не надо. Иди!

Он толкал сына от себя, а тот упирался.

— Уходи, — кричал отец, — чтобы духу твоего здесь не видно было! Так и матери пропишу.

Сын отошел к шоссе и, обернувшись, крикнул:

— Помни, Михеич, мое слово, помни!

— Нет тебе благословенья, сукин сын, нет отцовского благословенья.

Сын махнул рукой угрожающе. А отец стал неистово креститься на восток.

Иван пробегал глазами по только что врученной ему начальником поста листовке, изредка оглядываясь по сторонам. Меж громаднейших взметов глины, поднятой со дна фекальных каналов, суетливо проходили люди. То были озабоченные десятники и хозработники материальных складов. Попался вскоре и Михеич, крикнув:

— Баржи с людьми подходят, а распорядителей ваших нет как нет. Ну и деятели, ну и трудовички! Беги скорее ты!

Луч утреннего солнца пронзил стеклянную крышу механосборочного и бликами рассыпался на взрытой земле. Самого солнца пока не было и видно: запряталось оно за корпуса цехов. Властвовала прохлада. Стояло безветрие. Иван шел не спеша. Доски, переброшенные через канавы, были настолько тонки, что выгибались под ним и так трещали, точно готовы были разломиться и ухнуть на дно разрытых глубоких траншей. Нужно было поэтому, умеряя пыл, осторожно ступать, приноравливаться.