На одном из таких переходов ему путь загородили двое. Первый, не дойдя до конца доски и остановившись, рассказывал с увлечением, а другой, спиной стоя к Ивану, слушал:

— Ну вот, глядим мы — иностранец, батюшка мой, из самых заморских вывезен стран: очкастый, носастый, чистюля. И когда ввели его к нам в цех, все с большим интересом ждать стали, что он нам повое откроет. А он, стало быть, подойдет к верстаку, пальцем по нему поводит, отвернется и что-то по-своему пролопочет. И, хроме верстака, никуда не взирает. Ждем мы этого ученого совета и не дождемся, а он все лопочет и от верстака к верстаку путешествует. Нас нетерпеж забрал. Нашему инженеру тычем в бок, а то переводчику в бок: «А ну-ка переведи, что он там насчет техники новое лопочет?» А переводчик-то так и говорит: «Мистер Мейтер заявляет; что нельзя ни в коем случае на одном верстаке пять зубил, да три ножовки, да два молотка машинным маслом заливать и тавром заклеивать. Он предлагает смести опилки с рабочего места. Да нужно в порядок инструменты, говорит, привести. Чистота, порядок, определенное количество инструмента должно быть при рабочем месте».

— Ну и что ж, Кузьмич?

— Да что! Авторитет этого иностранного спеца сразу для нас лопнул. Подумаешь, новое он сказал! Мы это без него давно знаем.

Иван сердито толкнул стоящего спиной к нему:

— Сторонись, отец! Неужто не видишь, что ход тобой загорожен?

— Иди, милый, нешто я перечу?

— Ты тут, чай, без иностранных специалистов знаешь, а стоишь вот. Учить тебя — сто лет не выучить.

Незнакомцы посторонились, дали Ивану ход.

— Известно дело — из приударников, что за высшими ставками приударяют, — услышал он за собой. — Больно лют.

Иван услышал затем оклик:

— Эй ты, обувка-то на тебе не премировальная ли?

— Да, это премия, — откликнулся Иван.

Он миновал ворота, показав пропуск охране издали, и, выйдя на шоссейную дорогу к эстакаде, ускорил шаг.

Солнце неудержимо брызнуло из-за ольшаника, затопило весь адмцентр и болотистые луга в цветах и пырее. С эстакады слышался гул, шли визги, говор возбужденных людей. Иван забеспокоился — не опоздал ли он? Хотелось встретить профсоюзные отряды первым. Для такого случая он даже нарядился: на нем была новая рубаха, расшитая фабричной красной ниткой на обшлагах и вороте. Но когда он услышал гул, и брызнуло лучами ядреное солнышко, и сердце запрыгало от непонятного веселья, посетила его глупая мысль о ботинках. Профсоюзные массы не обратят на них внимания, конечно, во случайных насмешек он все-таки ожидал. Каждый ботинок Ивана весил восемь с половиной фунтов, верх его был сооружен из гнилой рыжей, высохшей, потрескавшейся и толстой, как мозоль, кожи. Низ, наоборот, состоял из мелких, крохотных квадратных кусочков, набитых друг на друга огромными дюймовыми гвоздями. Каблук отклеивался. Вместо шнурков на этих страшных гранитоподобных башмаках болтались обрывки толстых пеньковых веревок; вместо аккуратных дырочек красовались прорезанные ножом скважины. Говорили все, что они сшиты специально для Переходникова, но это не утешало. Иван своротил с дороги в болотину и замарал ботинки. Ни цвет, ни форма их не были теперь различимы. Успокоение к нему пришло снова, когда с луга увидел он на подчалившей барже, ведомой буксирным пароходиком, пеструю толпу людей. А за нею сюда же шел «финляндчик», сплошь забитый народом. Когда приблизился Иван к пристани, он различил, что толпа была молодежная, вероятно студенты какого-то вуза. Юноши были в майках, девушки в легких кофточках и простоволосы. Запрудив проходы пристани и рассевшись на барже, слушали они Неустроева. Костька стоял в лодке, сбоку баржи, и выкрикивал:

— О соцгороде… Администраторы второго района беззаботно, как пташки, отвечали, когда указывала им общественность на медленные темпы работы: «Не приставайте. Все будет. Дело поручено не кому-либо, а ударным бригадам». Завершение фабрики-кухни. Отделка работ на прачечной. Пуск бани. Закладка новых домов. Уборка земли с улиц. Срок окончания — 1 апреля 1931 года. Прошел апрель. За ним последовал прелестный май. За маем не заставил себя ждать не менее прелестный июнь. Пришел и ушел. Только в июле наметали завершение плана, — так сказать, известный процент завершения плана. Но следует отметить, и проценты оказались дырявые. Эти проценты или без крыш, или без дверей, или без полов. А почему это так? Потому что в некоторых звеньях нашей работы большевистский напор в овладении передовой техникой Европы и Америки еще не преодолел дикой привычки русского разгильдяя и ротозея — откладывания работы «на завтра». И в напряженнейших буднях героической борьбы за Автогигант убежденные бюрократы и неумные наши Иванушки-дурачки все еще козыряют этим «отложим на завтра». И чаще всего это слышно: «придите завтра» — это в конторе, «согласуйте завтра» — это в цеху; «доделаем завтра» — это в бригаде; «выполнить завтра» — это в административных органах…

Крики одобрения прервали его речь, потом вовсе смяли. Студенты общим гулом отвечали:

— А мы это сделаем сегодня, сегодня!

И запели взрывно:

Костька сел в лодку, не спугивая с лица восторга, и прокричал:

— Пролетарскому студенчеству низкий пламенный поклон… Ура!

— Ура!

Ему замахали платками студентки, студенты — фуражками. А на пароходике, который повертывался около пристани, публика приготовилась сходить и прихлынула к бортам. Показались солидные, бородатые.

— Отколь? — вскричал Иван, протискавшись на пристань. — Из какой организации, отвечай скорей?

— Медиксантруд, — ответила женщина в повязке. — Медиксантруд, — и старший, и средний, и младший персонал. Все вместе.

— Высаживайтесь. Неча медлить!

Пароход заклокотал, топчась на месте. Студенты моментально отхлынули на берег, а пристань заполонилась медиками.

Стало тесно, шумно, как на ярмарке. Пожилые были с узелками в руках, барышни приехали в нарядной обуви, а в свертках газетных держали старенькие сандалии. Публика размещалась как попало. Вскоре весь берег эстакады был загружен народом. Со стороны города плыли еще несколько «финляндчиков», суетливых, тонкоголосых. Публика сгружалась и сгружалась, густея на берегах. Недоуменно спрашивали:

— Что ж, так и будем здесь париться?

— Эх, дорогая! Известны эти субботники. Присловье есть: «По субботничкам не работнички».

Иван, стоя на пристани, узнавал и отмечал в памяти, какие профсоюзы прибыли, а каких еще нет. Шел девятый час. Иван горячился неспроста: народ запаздывал. К нему протискался студент в бутсах и спросил в упор:

— Ты здесь кто такой?

— Распорядитель.

— Так какое же это, распорядитель, скажи на милость, распорядительство, когда народ битый час сидит на берегу? Бюрократизм один кругом и формализм, товарищ милый! Мы в газету напишем.

— При чем тут я? Приезжали бы раньше. Один союз сидит вон ожидамши, а многие и не чешутся. Тоже сознательность в вас не ахти превеликая, ядрена палка!

Он помахал рукой прибывшим и вновь получил ответ:

— Коммунальники и совторгслужащие… Весь состав…

— Проваливай скорея! — ответил Иван озабоченно. — Там вас встретят и работу дадут. Там, на эстакаде.

Он увидел, что сподручные его явились, дал им знак, и они стали разбирать людей и отводить на участки стройки. От завода до эстакады потянулась теперь густая разноперая полоса людей, разрезая луг надвое. Студенты все еще стояли подле пристани и совещались.

— Ну, что, — спросил их Иван, — буяны?

Студент в бутсах, поддерживая очки рукою, внушительно сказал:

— Мы хотим не землю сбрасывать, мы хотим на ответственное дело, как квалифицированные более или менее.

— Можно! — ответил Иван. — Приспособим на важнецкое дело. Мы здесь ученых людей не обижаем и спецу первое место оказываем и почет.