Его перебил парень с громовым голосом:

— Для нас ясность нужна. Ежели Костька прав, то мы тебя и Ивана к черту выбросим, как действительных притворщиков, свивших родственное гнездо в бригаде, а ежели вы чисты, то — Неустроева в шею. Я сам в бригаде Неустроева, но не буду стоять за него, ежели он кривдит. Вот весь мой сказ.

Люди смолкли. В центр прошел уверенным шагом Неустроев. Обратясь к своим, он приказал спокойно:

— Бросьте склоку. Разойдитесь.

— Нет, мы не разойдемся. А ты скажи, — выкрикнул Колька Медный, — мы контрики или нет?

— Я не знаю, контрики ли вы. Объективный ход событий покажет. А что вы мешаете соцстроительству бузой — это очевидно.

— Ах, мы мешаем! — вскричал кто-то. — Ребята, ставь вопрос ребром — быть ему в бригаде или не быть? Быть ему с комсомольским билетом или не быть?

Гул заглушил отдельные выкрики. Неустроев, взобравшись на стол, указывал на окровавленного Вандервельде, Он указывал на него как на жертву террора враждебной бригады. Молнией прорезала сознанье Мозгуна мысль: «Неужели использует это?» Что такой исход дела был возможен, заметно было по довольному и уверенному лицу Неустроева. Вспомнилось Мозгуну письмо. «Писали вместе! Ах, как я недогадлив был!» Досада на несообразительность свою больше всего тревожила. Он почувствовал, как первый раз за всю жизнь стали в злобе трястись его губы. Он подошел ближе к столу, где стоял Неустроев, и стал глядеть ему в глаза. Всем показалось, что Мозгун хочет сказать что-то, потому все смолкли. Но вместо него заговорил Неустроев:

— Что за странное совпадение! Где Мозгун, там на меня нажим, поход. Совпаденье удивительное!

Он это сказал, обратившись к женской половине. Девушки ничего не ответили на это, но по всему было заметно, они сочувственно приняли его слова. Вдруг корка черного хлеба влетела Неустроеву в лоб. Он демонстративно пожал плечами, покачал головой и пристально поглядел в сторону переходни-ковцев. В это время в затишье Мозгун произнес:

— Совпаденья больше не будет. Установил истину и отделим баранов от козлищ.

Опять поднялись крики, опять бросили коркой в Неустроева.

— Что за намек? — спокойно спросил Неустроев Мозгуна в упор. — Если уж начистоту перед товарищами говорить об овцах и козлах в нашем движенье, то позволь напомнить (опять же не в плане личной злобы это говорю, а для установления фактов), кто это сказал про редактора нашего: «Я вижу его разыгрывающим из себя вождя, высокомерного от нескольких книжек, которые он прочитал сверх тех, что всеми читаны»? Кто это сказал про того, кто несет все тяжести по преодоленью некультурности масс на заводе, кто перестраивает деревенских Переходниковых в сознательных пролетариев? И что это за чистоплюйство — измерять ум и деятельность и значение людей количеством прочитанных книжек? А?

Мозгун молчал, все слушали с затаенным вниманием. Воспользовавшись этим, Неустроев решительнее спросил Мозгуна:

— А кто назвал отсеков цеховых ячеек, снятых за перегибы, за администрирование, Чингисханами не по своей воле. То есть как же это — Чингисхан? То есть как же это — не по своей воле? Значит, чингисханство в нашей партии насаждается сверху.

Опять все молчали, глядя на Мозгуна. Он был бледен как полотно.

— Кто тот, что хочет отделить козлов от овец? Он вот перед вами, негласно льет помои на партию. Такт и отвращенье к сплетне не позволяют мне ворошить навоз его слов, от них нехорошо пахнет, и лучше их обойти. Но если будет потревожена моя честность комсомольца, я потревожу все погреба его словесного мусора, под которым скрывается хлам незрелой и низкой мысли, отнюдь не пролетарской.

Мозгун закрылся рукавом от публики и склонил голову. Слышно было уже дыханье людей. Неустроев говорил теперь спокойнее, величавее, с закругленными жестами.

— Вот вы, кто за Мозгуна и Персходникова стоите и моим ударникам носы бьете, обижаетесь, что в моей бригаде вас контриками назвали. Но скажите, при таком поведении ваших вождей могу ли я сдержать мою бригаду от того, чтобы она по-своему грубо, но здорово реагировала на его подобные изречения? Еще я не все ей открываю, и это, может быть, преступленье с моей стороны. Мог ли я сказать, например, зная, какой это раздор посеет в нашей среде, что Мозгун подобным образом отзывается о партруководителях? Одного, например, из видных краевых работников назвал человеком великих стремлений и мелких дрязг. Когда был слет ударников, один из краевых работников сказал резонно, что, не подготовившись к приему ударников, он мог бы уронить партийный авторитет, а Мозгун на весь зал отвечает: «Не поднявши авторитета — не уронишь». Конечно, среди маловыдержанных элементов ударничества смешки, подхихикиванья, конечно, это мещанству на руку. Одного он назовет «монументом глупости», другого — «изболтавшимся псевдоленинцем», третьего — «либеральным перевертнем». А недавно про один доклад самого Кузьмы — самого Кузьмы, заметьте! — сказал: «Он не доказывает свои взгляды, он их декретирует». Я мог бы привести миллионы примеров беспринципности Мозгуна, тлетворных моментов влияния на массы, речевой неосторожности. Но молчал. А если боролся, то у всех на виду, гласно. И после этого нас же упрекают в демагогии! Товарищи! Где же справедливость?

И в тишине раздался голос Мозгуна:

— Какой мошенник! Какое мастерство в обращении с мыслями, какая проституирующая философистика! Райком отличит врага от гадины. Довольно, я ухожу. Или я, или ты на заводе. Иного выхода нет. Нет! Пусть все запомнят это. Пусть все запомнят, я говорю здесь со всей ответственностью: этого псалмопевца вскоре не будет среди нас!

Вдруг раздался женский крик. После этот рядом с Неустроевым появилась Сиротина на столе.

— Я должна вам объяснить, — кричала она. — Я не могу молчать, когда вижу шельмовство. Угрозы Мозгуна такие ответственные. Они повредят невинному. Нехорошо с моей стороны ворошить интимности людей. Но коли пропадают невинные, я расскажу все, все… Все знают, по молчат, что травля, которой подвергается товарищ Неустроев со стороны Мозгуна и прочих, имеет личную и притом любовную подкладку. Все давно знают это, но молчат. Повторяю, коли так, время пришло сказать мне, потому что, товарищи, подлость угрожает Неустроеву и может иметь силу. Не в первый раз. Вы понимаете, на что я намекаю…

Она не могла говорить уже спокойно и взвизгивала:

— Пусть знают все… Мозгун имел желанье жить со мной, а я отвергла. Вот отсюда… что я предпочла ему другого… травля, гадость, безобразные подкопы. Пусть, пусть знают все, сама признаюсь…

Она пошатнулась, и тут ее подхватили подруги, заохали, заволновались, побежали искать воду. Ударники притихли, только истошные выкрики Сиротиной заливали зал общежития. Жутко было их слышать, и люди стали помаленьку расходиться. Растерянный вконец Мозгун стремительно вышел из дома на шоссе и по тропе мимо завода направился к реке, чтобы передумать все наедине и успокоиться. Достигнув поворота тропинки, он увидел, что сзади за ним идет Неустроев.

«Неужели объясняться хватит сил у него?» — подумалось Грише, и он пошел вперед, убыстряя шаг и не оборачиваясь.

Он обогнул завод со стороны адмцентра и очутился подле американского поселка. За шеренгой белых его домиков простиралось болото, оно вело к реке. Угадывая за собою шаги настигающего человека, Мозгун не оборачивался и решительно думал:

«Да, это он. Иначе и быть не могло. Я прав, значит, и прав был всегда. Он негодяй, каких мало, и ищет теперь объяснения».

Прогрохал ночной поезд, исподволь замерли звуки его за стеною дальней рощи, и стало еще тише. Небо в этот раз было серо, как солдатское сукно, сумрачно повисало над заводом. Ни единой звезды. На горной стороне реки, за Вдовьим Бродом, пылали широкие окна телефонного завода имени Ленина. Там расстилалась Мыза, пригородный поселок, выросший недавно.

Мозгун шел теперь в направлении Мызы, замедлив шаг. Его тревожила медлительность Неустроева, который шел за ним, не приближаясь. От нахлынувших подозрений Мозгун наконец обернулся и вздрогнул.