— Я, конечно, может быть, пять лет не причащался и сам против попов песни пел, ну, только мне сумнительно, Ваня, неужто на том свете ничегошеньки так и не будет? Конечно, я по сознательности ни в ад, ни в рай не верую: это все фашисты выдумали и есть коренные предрассудки темного народа. Только скажи на милость, неужто там так уж даже никакого хотя бы собраньица не будет или хотя бы плохонькой регистрации? Все-таки не так бы скучно, Ваня, старику этому. Я не про себя, я про старика. Мне все равно, конечно.

Иван ответил мрачно:

— В Москве ли, в Ленинграде ли, есть человек большой научности. Он на собаках человечью жизнь узнает, и может быть, он про тот свет что-нибудь знает. Вот так мне Мозгун сказывал, а я что знаю? Это, брат, про тот свет узнавать — дело особых специалистов, вот тех, что на собаках упражняются.

— На собаках человечью жизнь не узнать. Человек, Ваня, особая животная, собака — особая.

— Материал в них одинаковый или нет?

— Я, к примеру сказать, не обучен наукам, по и в бабьи разговоры не верю. Только меня интерес разбирает. Вот, говорят, есть душа…

— Душа — воздух. Выйдет воздух из человека — и нет его.

— Стало быть, в воздухе души всех покойников летают, Ваня?

Иван закричал на него сердито:

— Я почем знаю. Вот дурак!

Парень замолчал и вздохнул.

— Земля, вода, огонь останется, а нас не будет, — сказал он грустно про себя.

А Иван, дойдя до своего дома, остановился, постоял, чтобы пропустить товарищей, и направился через улицу до другого квартала. Когда Иван постучался к Анфисе, дверь с шумом отворилась, Анфиса вылетела с ревом и бросилась к Ивану на шею. Сердце его запрыгало в небывалой сладкой тоске.

— Это Сиротка его подвела. Она на него набрехала, оклеветала, змея подколодная, а сама с этим котом сбежала, — выла Анфиса у Ивана на плече.

Она прижималась к нему истомно. Иван чувствовал на руках своих капли ее упавших слез, и сердце его щемило. Точно так же хотелось разрыдаться.

— Одна я, одна-одинешенька, и что я буду делать одна, коли ты тоже меня забыл, заглянуть не хочешь?

Губы ее вздрагивали, и гневно кривились брови, пышное тело могутно горело.

— Да я не только что, — говорил Иван, — а я того… былинка ты моя, только ты у меня коренное прибежище, как зрачок в глазу.

Он поднял ее на руках выше груди, пьянея, и понес, тяжело ступая. Она прошептала ему на ухо, зажимая клещами рук:

— Богатырек мой… легче!

Молва о «распаде» коммуны «Штурм» выползла на площадку завода, к автобусным остановкам и застольной гостьей принята была в цехах. Упорно говорили о злостной организации, разоблаченной в самом начале дела; во главе ее якобы стояли прорабы, а молодежь вербовалась в нее Мозгуном и Неустроевым. Вскоре в газете появился портрет десятника Выручкина, прозванного Михеичем: он быт схвачен за обрезыванием электрических проводов на электростанции. Он называл много сообщников, и все из среды рабочих. Но вслед за этим появились письма самих производственников. Они опровергали его показания. Тогда Михеич во лжи своей признался, указав, что был введен в организацию сыном, который руководил целой бригадой вредителей из ударников, что он показал тогда по несознательности и готов загладить вину работой «не за страх, а за совесть». Потом газета писать про это перестала, зато в массах выносились резолюции, одна вослед другой, осуждающие вредителей, а в бригаде Ивана принято было решение о пересмотре членства.

В одно такое зимнее утро, когда Иван готовился на работу и, сидя на кровати подле лежащей жены, обувался в валенки, дверь открылась, и он увидел худого, небритого Мозгуна.

Мозгун остановился на пороге и спросил:

— Ты, Ваня, каким манером здесь?

— Того, того… — залепетал Иван, — как бы сказать…

— Можно не объяснять, — перебил его Мозгун, подходя к кровати, — все понятно. Понятно и не требует комментарий. Благословляю. Амба!

Сестра, загораживая одеялом голые плечи, сползла с кровати и бросилась к брату с плачем.

— Ну, без сентиментов, — сказал Мозгун, обнимая ее. — Не так уж я пропащ.

Иван, столбом стоя, повторял:

— Оно… того… все, может быть, к хорошему образуется, а тут, глядишь, и в бригаду тебя примем.

Принялись за чай и, не роняя ни звука, слушали Мозгуна:

— Пустим завод — и отправлюсь к Саньке, приятелю, к наукам приобщаться. Довольно, поработал! Пора подумать над тем, что сделано и как прожито. Смотри вон, с вредителями сидел и сам был во вредительстве заподозрен. Вот она, сложность жизненных ситуаций. И верно: почему бы меня не арестовать после всего того, что у следователей имелось под руками? Первое — рекомендация, данная мной Неустроеву, когда принимали его в комсомол, второе — аттестация перед заводским управлением, восхваляющая его же, третье — тысячи всяких заручательств, заверений: вот-де какой он парень, наш на все сто! Ну и подавай после этого, Мозгун, объяснения: настоящий ты друг ему или враг. Следственные органы очень дивились силе его изобретательности. А отец его — так, мелюзга. Никакая его вредительская организация к себе не брала, мелким мародерством занимался. Измельчала вредительская публика, измельчала вконец: то шпалы попортит; то провода порвет. Нет, сын зубастее отца, но и то — какая мелочь! В детстве я их обоих знавал, а ведь кто мог думать, что в такое время столкнемся!

— А она, — заикнулась сестра, иронизируя, — матушка твоя, яблочко садовое, с ним али как иначе?

— Не знаю. Очень это загадочно. Может быть, она будет у него на положении собаки. Есть такие натуры. А может быть, просто убежала с завода со стыда и от гордости. Я бы ей все простил.

Он поник головой.

— Я бы ей все простил. Но она не вернется. Да ведь и то во внимание надо принять: сильный он человек и незаурядный. Таких женщины чуют и от них не отстают. Вот дальнейшее покажет, какую он роль играл на заводе. Одно несомненно, это вторая поросль инеллигентского бунта, последыши. Пустим завод вот, уйду учиться, а ты, Иван, живи с ней, она хорошая, да вгрызайся в дело. У тебя пойдет. Ты самый крепкий советского дела корень. Дуб ты. А я буду пока чай пить к вам ходить, а поселюсь теперь в общежитии.

— С нами будешь! — сказала сестра. — Нешто мы тебя отпустим?

— Нет уж. В семейном деле третий — помеха. Да и вообще, скоро разлучаться все равно, так надо привыкать…

Только вчера пролегала тут зияющая канава и непролазная, сплошная грязь у ворот, бутовый камень беспорядочно раскидан был у конторы. Сегодня разбиты клумбы, посажены кусты акаций, и вся площадь перед зданием райкома усыпана мелким гравием. И на площади шпалеры автомобилей. Каких только не было тут машин! С первого автосборочного — марки «АА», легковые форды с причудливо усеченными кузовами, грузовые автобусы АМО, залеченные легковики «рено» и «мерседес».

Иван посмотрел на них мельком, ища глазами свою бригаду у ворот. Рабочие густо двигались от Северного поселка, от соцгорода тоже, вперемежку с гостями. Огромная излучина людского потока начиналась вдали, под аркой, и круто изгибалась около будки заводской проходной. Иван метким глазом различил в потоке поспешные роты «комсомольского дивизиона», жидкие шеренги совработников, кожаные ряды американцев. Но гущу потока составляли ряды кадровиков из бетонщиков, каменщиков, арматурщиков. Они уходили на площадку завода, растворялись там в толпе. Но публика глядела, собравшись подле ворот в две стены, сдерживаемые милицией, на многосотенную дивизию комсомольцев, добровольно оставшихся, чтобы встретить пуск завода. Пестрея разноличием одеяний, тут были всякие: из угрюмых муромских лесов и от безлесного Павлова — города на Оке, прославившегося замками, и от Чувашии, и от Мари, и от Удмуртии, с рек: Вятки, светлого Керженца, суровой Ветлуги, от колхозных палестин черноземья, плодоносных Починок, от татарского Сергача, от мордовского Лукоянова, тут поползла безусая молодежь заволжских деревень, рабочих окраин, речных затонов и пригородных слобод. Комсомолия, мужиковатая, ржаным хлебом вскормленная, задором времени повитая, шла, отдавая дань вольности, разломанными рядами и, плюя на окрики вожака, на ходу с девками заигрывала, хохотала, — шла молодежь по-молодому, месила снег вразрядку и многоголосо, заливисто, ударно пела: