Кандараки принес топоры, ножи, лопаты… Видно было, что это богатство произвело впечатление на папуасов, но они по-прежнему отрицательно крутили головами.

— Подозрительное дело, — сказал Скотт.

— А не угостить ли их водкой? — предложил Кандараки. — Может, тогда с ними легче будет договориться.

— Лучше спиртом! — крикнул Брук. — Что им водка — этаким чертям!

Скотт кивнул.

Кандараки принес бутылку и налил полстакана спирта. Подошел к одному из папуасов, дружески похлопал его по плечу и протянул стакан. Папуас недоверчиво смотрел на него и отказывался брать.

Кандараки сам пригубил спирта, засмеялся и снова протянул стакан папуасу. Тот взял и немного отпил. Сначала он испугался: видно, захватило дух. Но спустя минуту, почувствовав приятную теплоту внутри, рассмеялся. Его товарищ выпил уже весь стакан до дна. Потом снова выпил первый.

И торговля пошла веселей. Папуасы забыли про оружие, их интересовала только «чудесная вода». Кандараки показал две полные бутылки. «Сделка» состоялась.

Прижимая к груди свои бутылки, шатаясь и весело крича что-то, папуасы направились домой.

— Ха-ха-ха! — захохотал мистер Брук. — Вот это я понимаю, это торговля!

— Дай бог почаще, — смеялся Кандараки.

И они принялись подсчитывать, сколько заработали на этой торговой операции.

А счастливые папуасы между тем вышли за пределы станции, остановились, снова выпили и, как по команде, повалились наземь. Бутылки покатились по траве, орошая ее остатками спирта, — на этом пока дело и кончилось.

В полукилометре от дома, где жили мистер Скотт и мистер Брук, в болотистой низине находилась плантация каучуковых деревьев.

Существует несколько десятков пород таких деревьев, но самые лучшие происходят из Южной Америки, с низовьев реки Амазонки. Оттуда их стали вывозить и разводить в других жарких странах — в том числе и на Новой Гвинее.

Эти деревья — близкие родственники нашего молочая, но здесь они достигают величины дуба.

Три тысячи деревьев были посажены правильными рядами, и между ними сновали рабочие.

Каучук, который идет на производство резины, получают из сока этих деревьев. Добывают его таким же способом, как мы весной добываем березовый сок. Каучуковый сок похож на молоко, только погуще.

Неподалеку от плантации было разложено множество костров. Рабочие приносили сюда горшки с соком. Другие обмакивали в сок дощечки и держали их над огнем. Сок густел. Тогда снова макали ту же самую дощечку и снова коптили, и так до тех пор, пока на ней не собирался большой ком резины. Ее срезали, откладывали в сторону, а дощечку снова окунали в сок.

Возле костров лежали огромные кучи резины. Сок с плантации все время подносили и подносили. Между рабочими расхаживал надсмотрщик, малаец Файлу, и время от времени подбадривал их плетью.

Прежде этот Файлу сам был рабочим, но за усердие и за то, что он изо всех сил старался угодить хозяевам, его сделали старшим над остальными. И он выполнял свои обязанности не за страх, а за совесть.

Он все время подглядывал, подслушивал, следил за каждым шагом рабочих и сообщал хозяевам. Рабочие невзлюбили его больше, чем мистера Брука, потому что он был ближе к ним и больше досаждал.

Раз-другой рабочие крепко поколотили его, но это им обошлось дорого: один из них был так избит, что не протянул и недели, а второй еле-еле остался в живых.

Почти все рабочие были цветные: желтые китайцы, корейцы, японцы, темные малайцы, черные негры, но не африканские, а из Америки — там им, видно, несладко живется. Особенно много было китайцев.

Нездоровый климат, скудная и скверная пища, непосильная работа отпечатались на всем их облике. Одна надежда поддерживала всех: вот они отработают свой срок и вернутся домой богатыми.

День уже клонился к вечеру, когда на плантацию явились Брук и Кандараки. Файлу подбежал к ним и стал жаловаться, что сушильщики очень медленно работают, не поспевают.

— А для чего у тебя в руках плеть? — спросил Брук.

— Не помогает: сама работа такая медленная.

— Это верно, — сказал Кандараки. — Я давно уже говорю, что нужно перейти на химическое сгущение сока. В других местах давно уже не сушат над костром.

— Если это более выгодно, надо будет обсудить, — ответил Брук.

Пошли между рядами деревьев. Рабочие еще больше засуетились, забегали. Возле одного дерева Брук вдруг остановился и, показывая рукой, сурово спросил у Файлу:

— Это что такое? А? Файлу забормотал:

— Я… я не видел. Это Чик Чу.

— А ты для чего здесь поставлен? — крикнул Брук и, подняв плеть, тяжело опустил ее на спину

Файлу. Тот только склонился еще ниже и жалобно пробормотал:

— Прошу прощения, господин… больше не буду… Между тем сюда спешил бедняга Чик Чу — это было его дерево. Подбежал и — побелел как полотно. Горшок был полон, и каучуковый сок, видно, давно уже лился через край.

Брук даже не взглянул на китайца и, отходя, только бросил Файлу:

— Смотри в другой раз…

Файлу склонился чуть не до земли, провожая Брука преданным взглядом. Но едва тот отошел, как Файлу тут же сделался в сто раз более важным и грозным, чем сам Брук.

— Ну-у, — прошипел он, поворачиваясь к Чик Чу, — а теперь мы с тобой рассчитаемся.

Китаец упал на колени, стал просить:

— Извини… господин… не буду… не успел… господин!..

Но «господин» не смилостивился… Ведь ему только что пригрозил другой господин, который в свою очередь боялся третьего.

Вечерело. Над сырой плантацией стал подниматься туман. Это самое нездоровое время в жарких странах. Европейцы обычно в такую пору сидят дома и носа не кажут на улицу.

Работу закончили и пошли домой. Для рабочих специально было построено недалеко от плантации большое здание, только не на сваях, как для хозяев, а прямо на земле.

Во дворе негр-повар, или «кок», как повсюду на море зовут поваров, уже поставил огромный котел черного варева из бобов. Бобы и рис, приправленные кокосовым маслом, были почти что единственной пищей рабочих. Мяса они и в глаза не видели.

Правду сказать, его и не было на острове. Свиней на Новой Гвинее не разводят, коров тоже. Привезли было несколько голов на станцию; ясное дело, они предназначались для белых, да и то главным образом ради молока. Хозяева, конечно, баловались иной раз и дичью, а у рабочих только рыба бывала на обед довольно часто.

Похлебали варева и пошли спать. Помещение было огромное; вдоль стен стояли нары, на которых лежал сухой тростник и ничего больше. Только кое-где валялись еще лохмотья — одежда рабочих да в головах вместо подушки лежал узелок.

Рабочие бросились на свои нары и тотчас уснули.

Не спал только Чик Чу: следы плети на его теле не мирились с жесткой постелью. В углу стонал, метался в лихорадке один кореец.

Не спалось и Файлу.

Он жил в этом же самом сарае, но как надсмотрщику ему был особо отгорожен уголок возле входа.

Ни на минуту не мог он забыть удара, который получил сегодня от Брука. Правда, не впервой ему попадало, в свое время он получил положенную долю плетей. Но вот уже два года, как он сам сделался старшим; сам мог бить своих товарищей, как когда-то били его; часто случалось, — да вот, например, сегодня, — что его даже называли господином, — его, темнокожего, человека низшей породы.

Шло время, и он начинал уже считать себя человеком — сначала среди подчиненных ему рабочих, а потом немного и среди «них», белых.

И вот сегодня ему напомнили, что он еще не человек.

И все из-за этого проклятого Чик Чу! Не будь его, так, может быть, и навсегда привыкли бы к мысли, что Файлу — человек.

Жалко, что мало всыпал этому поганому китайцу. И Файлу готов пойти сейчас же и добавить.

Между тем под окнами, возле строения, появилась какая-то фигура. Осторожно кралась она вдоль стены, приближаясь к дверям. Двери без скрипа открылись, и в помещение вошел человек. Видно было, что это свой: он хорошо разбирал дорогу в темноте и уверенно продвигался к тому месту, где спал Чик Чу. Наклонившись над соседом Чик Чу, незнакомец стал всматриваться ему в лицо.