«И жизнь его ждала своей Голгофы.

Вот к чему привел его «орфический путь». Он привел его к тому, к чему он приводит всякого, ибо этот путь – не Путь к Свету. <...>

Искусство, как магическая сила, после признания своей тайнодейственности, после сознательного отношения к своему воздействию на чувственный и душевный планы – немедленно возбуждает астральные силы и делается колдовским. Таким оно становилось у Вагнера и стало у Скрябина. <...> ...и великие маги звуков Вагнер и Скрябин останутся навсегда величайшими в этой сфере – но эти магические операции великих гениев не имеют ничего общего с путем Света и озарения, это – обольстительные и мощные звуки мирового сатанизма. Ни тот, ни другой не были священниками Бога, а были великими колдунами заворожителями, возмущавшими силы астрала»[215].

Важно подчеркнуть еще раз, что для Л. Сабанеева, написавшего эти слова, сказанное им – не фантастика. Иное дело, что и он и молодой Лосев могли быть субъективны в том, что касается так подчеркиваемого ими скрябинского «сатанизма». Неоспоримо, что А.Н. Скрябин прежде всего великий композитор, гордость нашей (да и мировой) культуры, а вдобавок вообще универсально одаренный человек – композитор, музыкант-исполнитель, мыслитель, автор ярких поэтических текстов к некоторым своим «синтетическим» творениям вроде «Поэмы экстаза», создатель цветомузыки (1910 г., «поэма»-симфония «Прометей» – вторым будет австриец А. Шенберг, который в 1913 г. пойдет по стопам Скрябина и напишет свою «Счастливую руку»). Впрочем, и в сабанеевской монографии размышления о скрябинской трагической судьбе в конце концов резюмируются так: «Это был чистый сердцем и душою, исполненный светлых алканий духовный ребенок, заблудившийся в лесу астрала»[216].

Скрябин умер как раз в тот момент, когда он на наивысшем подъеме духовных сил работал над вступлением к своей грандиозной по замыслу Мистерии – «Предварительным действом», где уже скрещены жанры различных искусств и нащупывается путь к их подлинному синтезу. Смерть эта была неожиданной и для мистически настроенных людей выглядела зловеще: видимо, было впечатление, что «силы астрала» (столь картинно и красноречиво описанные, например, в пятой главе брюсовского «Огненного ангела» – в сцене неудачного сеанса «оперативной магии») восстали и погубили игравшего с ними художника буквально на пороге «запредельного».

Довольно резко отзывался о попытках будить творческим деянием «силы астрала» П.А. Флоренский, что и естественно для православного священника. Современный церковный исследователь жизнедеятельности Флоренского игумен Андроник (Трубачев) акцентирует в этой связи внимание на работе Флоренского «Философия культа», где последний, в частности, говорит, что упомянутые попытки «развиваются всегда в сторону злую и завершаются явным вмешательством темной силы», что «черная «злодать», привлекаемая в известных случаях, завладевающая положением, отращивающая себе органы выразительности, определяется, однако, вовсе не преднамеренно и не только злою волею тавмотурга, но пущенными в ход посредствами, имеющими каждое соответствующее и его духовной природе избирательное поглощение тех или иных духовных энергий, и, как сказано, невежественное и самоуверенное пользование средами и действиями может вполне расшибить, по пословице, лоб кое-кому, хотя бы и на молитве»[217]. Игумен Андроник пишет:

«Чрезвычайно интересны и важны также выводы Флоренского о недопустимости (курсив наш. – И.М.) проявления магических сил в художественной деятельности человека. <...> ...Внушение есть низшая ступень магии. <...>

Характерно в этом смысле отношение Флоренского к музыке Скрябина, который, стремясь выйти за реальные пределы музыки в область магического воздействия, пришел к разрушению устойчивых звуковых структур...». Далее игумен Андроник цитирует письмо П.А. Флоренского к дочери из Соловецкого лагеря, где тот, между прочим, говорит: «Если несколько преувеличивать, то о скрябинских произведениях хочется сказать: поразительно, удивительно, жутко, выразительно, мощно сокрушительно, но это – не музыка. Скрябин был в мечте. Он предполагал создать такое произведение, которое, будучи исполнено где-то в Гималаях, произведет сотрясение человеческого организма, так что появится новое существо. Для своей миродробящей мистерии он написал либретто, довольно беспомощное»[218].

Такова точка зрения православных церковных деятелей на обсуждаемую в данном разделе нашей книги в связи с синтезом и символом проблему магии слов и звуков. Уместно напомнить, что самообожествление Скрябина, которое с возмущением обсуждает А.Ф. Лосев в статье «Мировоззрение Скрябина», а также скрябинское обожествление его поклонницами и поклонниками тоже реально имело место. Вот слова Б. Пастернака, которые допустимо понять не только как условный поэтизм, но отчасти и буквально – в той мере, в какой мировидение выступающего здесь лирического героя-подростка можно признать инстинктивно воспроизводящим в упрощенном виде мировосприятие взрослых поклонников Скрябина (поэма «Девятьсот пятый год»):

Для Л. Сабанеева «синтетическая идея Скрябина является частью его общего сатанического, прометеического замысла ускорения мирового процесса»[219]. К этому свидетельству можно прибавить лишь то, что данный замысел разделял со Скрябиным и вынашивал независимо от него целый ряд современников-символистов.

Приводя здесь эти слова, а также высказывания литературоведов, искусствоведов, критиков и других авторов серебряного века, мы стремимся по возможности в разных ракурсах осветить явления символа, художественного синтеза, «магии слов и звуков» и т.п. – увидев их такими, какими они представлялись тогда. Применительно же конкретно к А.Н. Скрябину (более чем кто-либо из деятелей словесных и несловесных искусств продвинувшемуся тут практически) существенно отметить и следующее:

«Идея синтеза или слияния искусств составляет часть основной идеи Скрябина о теургическом искусстве, осуществляемом в Мистерии. <...> Но... Скрябин шел – от синтеза к Мистерии, а не обратно...»[220].

«Магия слов» и «магия звуков» в серебряный век стали рассматриваться как важнейшие средства достижения художественного синтеза. В этом существенное отличие символизма и вообще серебряного века от предшествующих периодов развития словесного и несловесного искусства в истории русской духовной культуры (например, поэзия как «говорящая живопись» и живопись как «немая поэзия» во времена ли барокко или в конце XVIII – начале XIX вв. не предполагали еще непременно участия в синтезе каких-то мистических стихий и тем более не ставили достижение мистических результатов своей высшей задачей)[221].

Слово «соборность» и его производные широко употребимы в культуре серебряного века. Как известно, в прямом смысле под соборностью понимается духовное единение верующих в православном богослужении. Отталкиваясь от этого конфессиального понятия, Вл. Соловьев развил в своих работах понятие «соборности» в философском аспекте. Для Соловьева соборность не просто вытекающий из сущности православного христианства атрибут храмового богослужения. Уже в книге «Критика отвлеченных начал» Вл. Соловьев так излагает свои взгляды: «Нравственное значение общества... определяется религиозным или мистическим началом в человеке, в силу которого все члены общества составляют не границы друг друга, а внутренне восполняют друг друга в свободном единстве духовной любви, которая должна иметь непосредственное осуществление в обществе духовном или церкви»[222]. Далее Соловьев подчеркивает, что «в силу принципа всеединства или свободной общинности это осуществление божественного начала в обществе человеческом должно быть свободно и сознательно, а не основываться на внешнем авторитете и слепой вере...»