Лейтенант лег на спину, жуя какие-то метелочки. На лбу у него выступили капли пота, хотя было прохладное раннее утро. А бинокль он предоставил полностью, в мое распоряжение. Для наблюдения и последующей трансляции по всем радиостанциям рейха, как он выразился. Сам же лейтенант глядел в утреннее небо. Его пронырливый ум сумел разгадать то, о чем я и сам не смел подумать. И спросил, не надумал ли я его прикончить, чтобы отмыться от греха. Перед русской девкой. Я ответил вопросом: «А что мы будем делать, господин лейтенант?» Он сказал, что мы еще немного подождем. А затем будем обозревать поле боя. Он отложил свою фуражку. Здесь пока все равно ничего не делается. Русские наверняка подтянут пехоту более короткими дорогами. По направлению на Минск. Короче, южнее. А что мы будем делать потом? А потом будем поглядеть.

Позиция выглядела так, будто ее в несколько минут отутюжили танками. Будто нападающие заранее знали, где находятся далеко отстоящие друг от друга орудия. Легкие, которым при лобовом столкновении с танками Т-34 все равно было нечего делать, были просто-напросто расплющены в лепешку вместе с расчетами, если, конечно, те не успели, словно мыши, нырнуть в укрытие. Лейтенант отыскал свою фуражку. Неподалеку от свежего могильного холмика с крестом из толстых осинок. Может, под ним лежали те, кто погиб этой ночью, кто был застигнут бомбами. Лейтенант надел на крест свою стальную каску. На внутреннем ремешке было написано его имя. Лейтенант барон Фуле фон Бакштерн. Я свою каску отбросил. В мешке для провизии у меня лежала фуражка. Я подумал про жестяной ящик с трехдневным довольствием для нашей батареи. Мы даже отрыли специальный окопчик для нашей жратвы. Окопчик был засыпан, но ящик сыскался. Он лежал в рюкзаке. Как положили, так и лежал.

Из тех пятерых, считая и меня, кому предназначалось это довольствие, нашлось трое. Мертвых. Лейтенант пошел туда, где располагался крестовидный окоп — командный пункт майора. Должно быть, прямо возле ларингофона ударила бомба, не исключено, что последняя. Не исключено, что перед самым началом танковой атаки. На прежнем месте не было теперь никакого окопа, а была неглубокая воронка. А из середины воронки торчала рука, холеная рука с длинными тонкими пальцами. Пальцы были скрючены, словно хотели что-то схватить. На безымянном было в одном месте светлое овальное пятно. Здесь, верно, был раньше массивный золотой перстень господина майора. Стильный был шпак, как заметил лейтенант. Он еще с того света требует свой лосьон. Испанская кожа, фирма Габсбург. Записной театрал, господин майор Канделар из Вены. Подтвердивший этот факт своей смертью. На перстне у него вроде была какая-то латинская надпись. «Ars mihi lex» — искусство — вот мой закон. Когда идешь на войну, подобные игрушки лучше оставлять дома, в комоде. В роду фон Бакштернов все мужчины подразделялись на две категории: солдаты и священники. Он, лейтенант, из числа несвященников. И посему постарается быть предельно кратким, произнося надгробную речь. Для начала он приказал мне обнажить голову, тогда как сам не снял измятую офицерскую фуражку. Затем он нагнулся и сказал: «Будешь у нас жить как фараон». И всунул граненый флакон с лосьоном для бритья в скрюченные пальцы уже застывшей, очень холеной руки. Сам лейтенант при этом представился мне каким-то злым духом, и я поторопился нахлобучить снятый по его приказу головной убор.

После чего этот смазливый дьявол предложил мне договор, согласно которому, если я, во-первых, поклянусь беспрекословно ему повиноваться, во-вторых, откажусь от каких бы то ни было посягательств на русскую летчицу, он, лейтенант, у меня на глазах разорвет протокол дознания. Оказавшись за линией фронта, он лично намерен податься на север. К себе на родину. В Ригу. Правда, прибалтийские страны заняли сейчас русские, но в самом недалеком будущем они снова провозгласят себя свободными, независимыми государствами. С американцами и англичанами все давно обговорено, и они обещали полную поддержку. Гитлер предал балтийских немцев. Поэтому он, лейтенант, более не считает себя связанным присягой по отношению к этому главнокомандующему. Коль скоро я готов принять эти условия и скрепить свою готовность мужской клятвой, он может прихватить меня с собой, если понадобится — хоть до Швеции.

Я полюбопытствовал, что же будет с летчицей. Лейтенант оскорбился. Неужели я не заметил: в лице этой летчицы мы имеем дело с офицером? Уж как-нибудь он сумеет по-офицерски обойтись с офицером. Младший лейтенант женского пола — самая подходящая кандидатура, чтобы засвидетельствовать его, лейтенанта, достойное поведение как в случае, если его план удастся, так и в случае неудачи.

Итак, мой лейтенант зачислил летчицу в свою касту. В интернационал всех офицеров. Вот как для него все было просто. Правда, он добавил, что эта дрянь при первой возможности сведет с нами счеты, если мы не будем следить за ней в оба. Но чем больше времени она проведет в обществе двух немцев, тем больше она будет обесчещена в глазах своих людей. Пройдет как максимум две недели, и она сама начнет бегать за нами как собачонка. Я в этом очень усомнился. Но свои сомнения оставил при себе. И снова лейтенант прочитал мои мысли. Должно быть, я был для него прост как букварь.

«Если вас это не устраивает, ефрейтор Хельригель, или если вы намерены принести ложную клятву — здесь только бог нам свидетель, — у меня остается один выход: тогда я сам помогу отмыться тебе от греха».

Я понял, что это означает. Я знал, что это случится тут же, на месте. И что мне понадобится на секунду больше, чтобы нажать спусковой крючок. И тогда я именем бога и отечества принес клятву по обоим пунктам. После чего лейтенант у меня на глазах уничтожил протокол.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Оба немца вернулись через два часа. Мои часы со светящимся циферблатом они мне оставили и вообще все оставили, если не считать пистолета и документов. Каждые пять минут я криком звала на помощь. Я знала, что в этих местах мало кто живет. Овес почти заглушили сорняки. Я не сумела углядеть ни одного дома, ни одной колеи. Ни с воздуха, ни здесь, на земле. Наши наступающие части на полной скорости проходили такие места. И такие леса. Меня терзал страх перед мучительной голодной смертью. Привязанная за руки и за ноги, и еще — поперек груди, и еще — поперек бедер, я не могла сдвинуться ни на один сантиметр. Могла только чуть-чуть приподнять голову. Да и то с большим трудом. Моя тюрьма находилась в глубокой долине. Укрытая для обзора с воздуха. Они неплохо меня устроили. Устроили для мучительной смерти. Поэтому я, честно говоря, испытала большое облегчение, когда оба фрица вернулись. Я надеялась не мытьем, так катаньем избавиться от них. И готова была воспользоваться любым средством.

Белокурый лейтенант спросил меня, почему я так кричала. Может, мне неудобно было лежать, или, может, я проголодалась, или — пардон, пардон — у меня возникла естественная надобность. Двери передо мною распахнулись, и я снова во всю глотку начала звать на помощь. Лейтенант не мешал мне кричать. Чтоб я поняла, что меня все равно никто не услышит. Я не желала это понимать, тогда он сказал, что, пожалуй, придется надеть на меня наркозную маску, чтобы хоть так поберечь мои голосовые связки. Благо в этой машине есть все, что нужно для оказания первой помощи. А другу он приказал соорудить для меня туалет. Где-нибудь в укромном местечке, но не дальше, чем за десять шагов отсюда. Второй, этот увалень, взял инструмент и одеяла. На откидное сиденье передо мной поставили хлеб и мясные консервы. И положили нож и вилку. И даже бумажную салфетку из белого перевязочного материала. «Накрыв на стол», лейтенант развязал ремни. Я села на носилки, потому что у меня все болело. Но есть я не стала. Я уже решила для себя не есть и не разговаривать. Голод и молчание придают хитрость и укрепляют воинственный дух. Господин барон — так он представился — не обратил на мой отказ ни малейшего внимания. Я могу поверить ему на слово, сказал он, что лично ему Гитлер со своими лакеями ненавистен. Он просто отказывается понять, как это Сталин проявил наивность, заключив с этим подонком пакт о дружбе и ненападении. Сам он из остзейских немцев и для себя принял решение нелегально, то есть минуя плен, вернуться на родину. Как ни повернется судьба прибалтийских государств, история уже неоднократно доказывала, что немцы и русские могут жить в мире и согласии. А я ему нужна, чтобы иметь в случае надобности при себе живого свидетеля чистоты своих намерений. Тем самым мне надлежит рассматривать пленение как своего рода почетную ссылку. Поскольку исход войны предрешен, политический разум должен научиться обуздывать патриотические чувства. Если окажется, что обстоятельства не соответствуют его намерениям, он переправится в Швецию, где мне будет предоставлена полная свобода. Этот красивый нордический рыцарь был наделен тупостью палача, как и положено. И какой же идиоткой он, должно быть, считал меня. Очень интересно, отвечала ему я.

Да, честное слово офицера: мою неприкосновенность как советского офицера и как женщины он мне гарантирует. Самое позднее на границе Латвии он отпустит меня на все четыре стороны. А известно ли мне, до чего красива Латвия: Рига, Цесис, Даугава, большая река, Юрмала, а того красивей дикий, нетронутый берег Балтийского моря. Его семейство владеет городским домом, загородным домом на реке и, так сказать, купальным на побережье. После чего он искренне размечтался, и тут я поняла, что этот припозднившийся рыцарь поставил себе нереальную цель. К действию могут побудить как реальные, так и нереальные цели. Когда неосуществимые мнятся осуществимыми. И наоборот. Между замыслом и безумием пролегает порой тончайшая разделительная линия — надежда либо легковерие. В те времена я скорей могла это почувствовать, чем осознать. Почувствовала я также, что этот человек не всерьез принимал свою веру или надежду, что он больше играл ею. За мой счет. А может, и за счет своего товарища.