Расстанемся на время с Хамидом Сарымсаковым. Позвольте теперь предоставить слово документам.

Из письма штурмана 1-й авиаэскадрильи 29-го авиационного полка ВВС Северного Флота полковника в отставке Коломийца Петра Федоровича.

«... После госпиталя я в составе большой группы летного и технического состава ВВС КБФ, оставшейся без самолетов, был направлен в Ейское авиаучилище для переучивания на самолет Пе-2. Закончив переучивание, был назначен штурманом 1-й авиаэскадрильи вновь создаваемого... 29-го пикировочного авиационного полка... В мае 1942 года авиаполк прибыл в состав действующих сил Балтийского флота. Объектом боевых действий авиаполка в период май — июнь 1942 года были порты, легкие корабли и военные катера противника, оборонительные сооружения и немецкие войска в полосе Волховского фронта... Наш полк несколько раз участвовал в авиационной поддержке 52-й армии. За успешные боевые действия по объектам и войскам противника в полосе этой армии все экипажи 1-й авиаэскадрильи получили благодарность от командующего Волховским фронтом...

Со времени описываемых событий прошло более 40 лет и многое позабылось. Но память хорошо хранит впечатления о моем боевом командире — командире 1-й эскадрильи — капитане Семене Лапшенкове, с которым мне довелось выполнить большинство из 55 боевых вылетов, сделанных мною в этом полку. Это был смелый, тактически грамотный командир, отличный летчик, скромный, отзывчивый товарищ. Отношения у нас были самые хорошие, доверительные. В полетах мы понимали друг друга с полуслова.

Много добрых слов можно сказать о командире звена, не знавшем страха разведчике и прекрасном летчике Иване Кобзаре, штурманах X. Сарымсакове и П. Алферове. Смелым, справедливым, заботливым, всегда веселым запомнился командир 29-го авиаполка Б. Сыромятников».

По-военному лаконично написанное письмо свидетельствует о многом. Полковник в отставке П. Коломиец, отдавший авиации тридцать шесть лет жизни, вспоминая выдающихся авиаторов своего полка, называет и фамилию скромного старшины X. Сарымсакова. Значит, и он был незаурядным мастером своего дела.

Но двадцатитрехлетний лейтенант Сарымсаков не ведает об этом письме, как, впрочем, не знал там, на Волховском фронте, что своими бомбовыми ударами по противнику помогает своему школьному товарищу, артиллеристу Арутюну Арутюнову, которого все в классе звали Аркадием, Аркашей.

Из письма Арутюна Саркисовича Арутюнова.

«Служил в артиллерии... После того как отогнали немцев от Москвы, поехали на Волховский фронт... Участвовали в боях под Мяеновым Бором по удержанию коридора, через который выводились части 2-й Ударной армии, преданной оборотнем генералом Власовым».

Вспоминая в письме о школьных годах, А. С. Арутюнов, ныне главный врач консультативной поликлиники, рассказывает также и о герое этого повествования:

«Был у нас хороший стрелковый кружок. Руководил им Хамид Сарымсаков. Многие ребята и девушки сдали нормы на значок «Ворошиловский стрелок».

Нашелся и лучший друг школьных лет Олег Обельченко. Сохранилась и любительская фотография, сделанная в 1933 году. На ней Олег и Хамид совсем еще детишки, правда, оба при пиджаках и «взрослых» галстуках. Ныне Олег Владимирович — доктор исторических наук, живет в Москве, работает во Всесоюзном научно-исследовательском институте реставрации. Письмо его, в котором он рассказывает о своей армейской службе в годы войны, интересно и тем, что оно наглядно свидетельствует о самоотверженности, верности Родине юношей «ревущих сороковых» годов.

Обельченко О. В.

«О военной судьбе своих одноклассников: они почти все погибли в боях. Владимир Гусаков был летчиком-истребителем. Погиб в 1945 г. над Берлином... Роман Сабинин... лишился ноги... Моисей Шкляник... погиб в первых же боях».

Примечательно то, что О. В. Обельченко в этом письме совершенно не упоминает о своем «лучшем друге» Хамиде Сарымсакове!

Почему?.. Об этом позже.

А сейчас позволю себе некоторое отступление от главной темы повествования и предложу внутренний диалог с внутренним моим редактором (а также, возможно, что и с вполне реальным редактором, получающим за это достойное материальное вознаграждение).

ДИАЛОГ

Внутренний редактор. Все-таки меня одолевают сомнения: а правильно ли воспримет читатель твои беседы с лейтенантом Сарымсаковым? Как бы чего не вышло!..

Повествователь. Попахивает мистикой?

В. Р. Как редактор замечу: человеку, полагающему себя литератором, непозволительно даже говорить и тем более писать — «попахивает мистикой»! Мистика не пахнет. Нет у нее такого свойства.

П-ль. А как надо правильно?

В. Р. Правильно... Хм... Допускает... Нет! Проявляет... Тоже нет!.. Словом, надо, чтобы не было мистики.

П-ль. А ее в моих писаниях и нет вовсе. Творческое воображение...

В. Р. Своим так называемым «воображением» ты наносишь удар по реализму. Лично я возражаю!

П-ль. А как же тогда быть с Пушкиным?

В. Р. Пушкин — великий реалист. Учись у него.

П-ль. Между великим и мною дистанция неисчислимо огромного размера. И все же стараюсь учиться. Помнишь, он описывает, как на него снисходит вдохновенье?..

И забываю мир — и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем...

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

В. Р. У классика «рой гостей» незримый. Улавливаешь разницу?

П-ль. Есть сведения, что Бальзак настолько проникался переживаниями своих героев, что...

В. Р. Сперва стань Бальзаком, а потом уж проникайся. И вообще этот француз мне не указ.

П-ль. А Александр Трифонович Твардовский — указ?

В. Р. Указ, даже с большой буквы — Указ. Классик советской поэзии. Каждая строчка его жизненной правдой дышит.

П-ль. Истинные твои слова. И вот Твардовский говорит устами погибшего воина:

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте.

На левом.

При жестоком налете...

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю:

Наш ли Ржев наконец?..

В. Р. (После долгого безмолвствования). Стань сперва Твардовским, а потом уж того самого...

П-ль. Не могу, не умею им стать. Но если большой поэт позволяет себе такой художественный прием...

В. Р. Еще древние говорили: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку». Слово «бык», замечу тебе в утешение, — это красивая гипербола. Я высказал свое мнение. Я всего лишь внутренний редактор. А у тебя будет еще вполне реальный, штатный редактор. А у редактора реального тоже есть свой внутренний редактор.

П-ль. Хорошо, я подумаю.

На этом и был закончен диалог. Я все-таки сумел превозмочь в себе внутреннего редактора-перестраховщика и решил продолжить беседы с моим героем. У меня для этого есть причины.

— Рассказывай дальше, Хамид.

— В июне сорок второго была сформирована Особая Морская авиагруппа (ОМАГ), в которую входили 28-й бомбардировочный, наш 29-й и два истребительных авиаполка — 20-й и 255-й. И тут произошло нечто такое, что не могло меня не ошеломить.

Лейтенант помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:

— Я летал постоянно с Вильчинским. Мы, как говорится, слетались. Но вот пришел приказ: ОМАГу перелететь на крайний Север, за Полярный круг, на аэродром Ваенга (ныне — Североморск) одно звено нашей эскадрильи временно откомандировали на юго-восточное побережье Кольского полуострова. Дело в том, что тогдашние наши союзники, англичане и американцы, отправляли в Мурманск и Архангельск морские конвои с вооружением, боеприпасами, взрывчаткой, другими необходимыми нам военными материалами. По сравнению с общими потребностями фронта поставки союзников были, конечно, мизерны. Но, как говорится, дорога ложка к обеду. А тут из-за попустительства британского адмиралтейства немецкие подводные лодки и торпедоносцы «Кондоры» (Фокке-Вульф-200) разгромили следовавший в советские северные порты морской конвой PQ-17. Большинство транспортов, брошенных на произвол судьбы военными кораблями союзников, были потоплены, и лишь несколько судов, уйдя от воздушных и подводных пиратов чуть ли не до Новой Земли, попытались затем пробиться в Белое море, в Архангельск.