В квартире Лёхи я не чувствовал ничего подобного. Новая обстановка не

  угнетала, а вызывала какой-то маниакальный интерес. Утром я бежал в ванную, чтобы просто узнать, какого цвета его зубная щетка, каким шампунем он пользуется и какой бритвой бреется. Понравилось всё, кроме щетки болезненно желтого цвета. Не переношу идиотские цвета там, где они на самом деле выглядят по-идиотски.

  - Мне родители звонили, - сказал я, отхлебнув горячего кофе, - просят

  приехать.

  - Зачем? - спросил он ровным голосом.

  - Обещали бабке, что привезут нас с сестрой. Она, вроде как, соскучилась по внукам.

  - Ты сейчас уходишь?

  - Просили побыстрее.

  Я знал, что могу остаться у него еще на пару часов, но что-то в моей дырявой голове окончательно перемкнуло, и я решил этого не делать. Не знаю, почему. Мне показалось, что, задержись я еще хоть на десять минут, разрушится стройная фигура наших отношений. Или как там это называется? Секс, конечно, - это еще полдела, но что-то говорило мне (нет, просто орало!): только сексом всё не закончится. И эти мысли пьянили меня посильнее целой бутылки виски, выпитой в одиночку на голодный желудок.

  За его чертовой красотой и пуленепробиваемым лбом я не мог прочитать ни одной эмоции, словно он выключил какой-то волшебный тумблер, регулирующий их проявление. Его губы были плотно сжаты (но я помнил, как он приоткрывал их, тяжело дыша и сжимая простынь); глаза смотрели пристально и холодно (от влажной поволоки этой ночи не осталось и следа).

  Перед тем, как проводить меня, он надел футболку, лишив меня последней радости жизни. Нет, он, конечно, возбуждал и в одежде. Но знать, что под ней скрывается, и не видеть этого, было настоящей пыткой. Я знал, что могу снять с него всё прямо сейчас и трахнуть прямо в прихожей, но вместо этого сидел и послушно завязывал шнурки на ботинках. Он стоял, прислонившись к стене, и молчал. Эта тишина делала меня неловким.

  - Ну ладно, - промямлил я, стараясь не смотреть на него, - пока. - На

  последнем слове я всё-таки поднял глаза.

  - Пока. - Он протянул мне руку, и я уставился на неё, словно в ней билось

  его вырванное из груди сердце.

  - Пока. - Сильное рукопожатие и тепло его ладони снова вернули меня к

  жизни. Уже перешагивая порог, я повернулся и протараторил:

  - Я тебе позвоню, ладно? Или ты мне...

  - Ага, - ответил он так же спокойно.

  - Ага, - повторил я и через несколько секунд, нажимая кнопку лифта, услышал, как за моей спиной закрывается дверь.

  Около минуты я стоял, словно изваяние с острова Пасхи, уставившись в стену пустыми глазами. Потом нестерпимо захотелось на свежий воздух.

  Лифт гудел где-то далеко внизу. Я плюнул на него и пошел к лестнице. Последние этажи я преодолел бегом, будто за мной гнался маньяк с бензопилой.

  Вырвавшись на улицу в сопровождении пиликающего домофона, я отдышался и принялся рассматривать двор, который видел впервые в жизни. Прикинув, где может быть выход к остановке троллейбуса я, ежась от холода, застегнул пуховик, поправил шапку и во второй раз посмотрел на его дом. Потом сунул руки в карманы и зашагал прочь.

  8.

  Еще никогда ночевка у бабушки не была таким мучением.

  Она встретила нас пирогами, яблочным компотом, вареной картошкой и тушеной курицей. В общем, тем знаменитым деревенским изобилием, от которого неизбежно толстеют даже самые заядлые дието-маньяки, к коим, например, можно было отнести мою сестру. Сам я тоже старался не наедаться, как медведь перед спячкой, но в гостях у любимой бабули это почти всегда заканчивалось капитуляцией желудка и торжеством обжорства.

  Бабушка, как всегда, нежно поцеловала каждого в щёку и подарила по пятьсот рублей. Светка была рада. Еще бы! С её-то стипендией! Я уже давно зарабатывал столько, что даже пятьсот долларов не казались большими деньгами.

  Наша бабушка была из тех людей, которых любишь просто за то, что они есть. Она была собирательным образом всех добрых и мудрых бабушек Земли. Таких обычно снимают в милых рождественских сказках или роликах, рекламирующих чудо-творожки. В свои 79 лет она умудрялась оставаться веселой и удивительно юной в душе. Иногда мне даже казалось, что она гораздо свободней в суждениях, чем наши демократичные родители.

  Звали ее Валентиной Михайловной, но для нас она была баба Валя. Или просто "ба". Её лицо покрывали частые морщины, седые волосы, всегда забранные наверх, цепко держал металлический ободок, блестевший даже в тусклом свете работающего телевизора, у которого бабуля несла вахту, просматривая все возможные сериалы. И только слегка усталые зеленоватые глаза с вкраплениями серого оставались вечно молодыми. Как любая бабушка, она обладала сверхъестественными способностями. Например, могла так посмотреть на тебя, что щёки тут же покрывал румянец - то ли от стыда, то ли от глупого детского восторга, будто это была вовсе не пожилая женщина, а сказочная фея, спрятавшаяся в её обличье и на секунду приоткрывшая тебе свою тайну.

  Впрочем, при всей своей уникальности, бабуля была единственным членом нашей семьи, не знающим обо мне главного. Я никогда не думал о том, чтобы рассказать ей о своей сексуальной ориентации, просто потому, что с трудом представлял себе эту картину. Сами посудите. Сижу я перед ней. Глаза бегают, как у немецкого шпиона в окружении русских партизан. А она смотрит на меня ласково и ждет, что же такого важного ей хочет сообщить любимый внучек.

  - Бабуль, я гей, - сообщаю я, преисполненный гордости и священного трепета.

  - Кто-кто? - совершенно искренне переспрашивает бабуля.

  - Гей.

  - А что это?..

  В общем, дурдом на выезде.

  Родители и сестра, похоже, поддерживали меня в этом добровольном обете молчания. Наверное, берегли бабушкину психику. А может, мою. Да и что бы ей дало это знание? В общем, нашими совместными стараниями "ба" оставалась в блаженном неведении, что каждый раз доставляло мне немало проблем, ведь при встрече она, заботливо улыбаясь, спрашивала, не женился ли я, нет ли у меня девушки, и когда я, наконец, обрадую ее правнуками? Представляете, каково это - каждый раз придумывать вразумительные ответы на эти невинные в общем-то вопросы?!

  Поздно вечером, когда сестра и мать уже спали, отец, соблюдая давнюю традицию, курил на кухне, а я смотрел телевизор, бабушка, как настоящая фея, неслышно подошла ко мне и присела рядом. Она всегда старалась лечь последней, словно была смотрителем в гостинице и проверяла, все ли устроены.

  - Сереж, ты какой-то задумчивый... - сказала она, погладив меня

  по голове. - У тебя все нормально?

  - Ага, ба, - ответил я и для вида еще внимательнее уставился в телевизор в надежде на то, что бабуля поймет, что внук сильно занят просмотром "Ангелов Чарли" и пойдет спать.

  - А мне так не кажется... - Провозгласила она с ангельским лицом, не замечая моих усилий. - Вижу, что думаешь о чем-то. Вон как лоб морщишь. - Тут она ткнула в мою голову сухим пальцем. - Неужто влюбился в кого?

  Тудыть ее растудыть!!! Что ж это делается-то на белом свете?! У меня что, табличка на лоб прибита со светоотражающими буквами?!

  - Почему влюбился-то? - задал я резонный вопрос.

  Бабушка будто ожидала такого поворота событий. Она придвинулась поближе и, приняв самый праведный вид, начала свою дедуктивную речь:

  - Ну а что же еще? Со здоровьем у тебя все в порядке. Зарабатываешь хорошо. Остается любовь...

  И как только её терпел дед?! Он умер три года назад, оставив огромный деревенский дом на её хрупких плечах. Они любили друг друга как-то по-особенному. В их невинных отношениях всегда был заметен налет советской романтики. Секса в СССР, как известно, не было, поэтому иногда я даже задавался вопросом: не удочерили ли мою маму?