— Подобьют когда-то и им башки ихние, — неодобрительно сказал одностаничник Никлята Ипат Штепо.

— А они при чем? Не слухай таких, коль не хочется. Своя-то башка для чего? — дипломатично, явно подстраиваясь под настроение, сказал змейский писарь. — Вон наши тоже сотню послали в город, были такие же, кричали: не ходите, нам война ни к чему, отвоевались! Да не послухался никто, там и досе… Так что, я мыслю, на чужие башки валить нечего. Ежели в своей загодя мысля не созрела, чужая не поможет.

Молодой, видать, не служивший еще казак из той же Змейской, кутаясь в тулуп, недружелюбно спросил:

— А что, дядька, ты и раньше так воевал?

Данила даже задохнулся от обиды. Выкатив глазки, он окинул казака злым презрительным, взглядом:

— Я, малой, когды ты еще в материн подол оправлялся, Георгия имел… А на этой войне еще Георгия да вахмистров чин получил… Вот и суди, как я воевал!

Змеец не унялся, продолжал выпытывать:

— Теперича почто бегаешь дезертиром?..

— Э-э, малой… Тогда я супротив ворогов, супостатов российских воевал, а нонче… Черт их знает, за кого нас гонят воевать…

— Да-а, тяжкая нынче службина стала, — неопределенно, с громким вздохом вставил Хмелек.

Молодой казак зло прищурил глаз:

— А по мне оно яснее ясного: против тех и воюй, кто на твое добро зарится, кто твои станицы полымем жжечь хочет… Против азиатов да большевиков, которые их руку держат. Ты, видать, тоже из тех же пород будешь? За старого этого ишака глотку вон как драл?

— Ух ты какой простой, гляди! — насмешливо процедил мрачный и неразговорчивый Ипат Штепо.

Данила насупился, приготовился было отчитать казака, но тут же передумал, заговорил вкрадчиво, неторопливо, незаметно для себя подражая голосом то Савицкому, то Легейде:

— Не по-справедливости говоришь, не по-божески. Азиаты, они, чай, тоже люди, а без земли всю жисть маются… Есть вон у меня, к примеру, кунак, знакомец то есть по-просту, в Христиановке. Мальчонку у него хрестил когда-сь. Так у него своего добра — жинка-старуха да кобель в катухе… Даже того мальчонку — хрестника моего — на войне убили. За царя ж воевал, как и наши казаки! Халупа у старика хозяйская, десятина хозяйская… Чурек с водой — вот и весь харч. Всю жисть гнулся на хозяина. Да с труда богатый не станешь. Вот тебе и азиат! А вон другой азиат — Абаев, макушовский кунак, неправдой разжился. У него ж и наши казаки бесхозяйные в работники нанимаются. Вот тебе и азиат! А с трудягами у нас завсегда дружба велась. Еще когда генерал Ермолов их с гор переселял, они царю верой служили. С ними нам нечего было делить. Ну, а по мелочам, конечно, ссорились. Чего промеж соседей не бывает! То наши у их отхватят кусок земли, то они конягу со двора сведут, то початку у границ выломают… А то и с бузиновок перестреляются… Вон по осени прошлой мальчонку ихого убили на речке. А так, слава те господи, не трогали нас…

— Глянь ты, чисто большевик говорит… Может, ты и есть красненький, а? — ехидно спросил молодой змеец. Данила без обиды отрезал:

— Не красный я, не серый…[13] А только по справедливости говорю… Много про азиатов зря брешут…

— Они момента ждут, не радуйся загодя, — буркнул писарь.

— А вот мы опросим сейчас… Эй ты! — позвал Никлят ходившего возле арбы осетина.

Тот пошел к казакам с готовностью, улыбаясь. Ему и самому давно хотелось послушать, о чем разговор.

— Звал, казак?

— Ага! С Христиановки ты?

— Да, казак.

— Ну, и что там, у вас, собираются нас — того?.. — Данила почиркал пальцем о палец, показывая, как точат кинжалы.

Осетин понимающе усмехнулся, прикрыв на миг умные с хитринкой глаза.

— Не-е, казак, не бывает того, — он тоже, подражая Никляту, поточил невидимые кинжалы. — "Кермен" не разрешал…

— Кто это — ваш "Кермен"? — недружелюбно уставился на осетина молодой змеец.

— "Кермен" есть не кто, — спокойно рассматривая казака, продолжал горец. — "Кермен" — наша партия… Она говорил всей Осетии: не трогай русский бедняк, он брат ваша… И Осетия не трогает николаевский брат…

— Гм, не трогает? — засмеялся писарь. — А днями у нас эльхотовцы мельницу Белогорцевых порушили… Это тебе как?..

— Ну, Белогорцевы — это не "русский бедняк"… Кровопивцы! Их давно б с земли сколупнуть, — вступился Никлят.

В этот момент он взглянул на дорогу, по которой к мельнице подъезжало двое верховых, и вскричал, перепугав собеседников:

— Мать честная! Да то ж наши делегаты Савицкий и Легейдо едут! А я ж тольки-тольки их в памяти имел…

Казаки повернулись к подъезжающим. Никлят спрыгнул с мешка и, отряхивая шаровары, бросился к ним.

— Василь Григорьич, Мефод! Откедова вы?

— А-а, дядька Данила! С городу, с Владикавказу…

Савицкий и Легейдо спешились, оставив коней у прикола, направились к казакам.

— Здорово дневали, казаки, — сказал Савицкий и начал всем поочередно пожимать руку.

Казаки отвечали сдержанно, разноголосо. Насторожились, когда Василий с подчеркнутым доброжелательством пожал руку осетину…

— Хозяина нема? — спросил тем временем Мефодий у мирошника.

— Не-е, утром нонче был…

— Ага… — Мефодий, успокоившись, полез в шаровары за кисетом. Угощая куревом, не обошел и осетина.

Закурив, казаки молчали. Данила, зацепив Василия пальцем за петлю бекеши, отвел его в сторону и начал выкладывать станичные новости.

— Так что восстали наши головки. Теперича Макушов кричит: я тут нонче общество, я — власть!

— Скоро кончится его власть, — стягивая к переносью густые брови, громко сказал Василий.

Казаки еще больше насторожились. Двое-трое, отделившись от кружка, пошли было к своим возам.

Но Мефодий остановил их, проговорил с улыбкой, словно сказку обещая сказать:

— А послухали бы вы, казаки, какие вести мы с Терского съезду везем… — и полез на чувал, где только что восседал Данила.

Василий прислонился к грядке писарской брички, молчаливо передавая Легейде инициативу в беседе. В тесном кругу Мефодий, мягкий и общительный нравом, лучше, чем он, умел убеждать людей.

Минут через пять казаки уже тесно окружили нового рассказчика. Казачок из Змейской, все еще настороженный и злой, глядел на острые кончики легейдовских усов. Мрачный Ипат слушал недоверчиво, усмехаясь одним уголком рта. Молодой осетин одобрительно кивал головой. Выпростав из тулупа уши, прислушивался к голосам и старик-осетин. Мирошник Степка Рындя, снедаемый любопытством, покрепче захлопнул воротца мельницы — чтоб шум не мешал.

А Василий, машинально глядя на лица казаков, задумался: "Молодец Мефод, складно сообразил время скоротать… Надо, надо, чтоб правду о съезде как можно больше людей знало; эти вот понесут ее по станицам, нам же потом на пользу обернется… Хороший командир из Мефода получится. А комиссарить сам буду… Да. Политику даже ему не доверю… Я в этом деле, вроде как таран многопудовый, а он долото — долб, долб, хоть и верно и точно долбит, да медленно. Если б на съезде медлили…" — Василий усмехнулся своему сравнению, на минуту отвлекся от думы, огляделся.

В том месте, где за хребет садилось солнце, розовел весенний туман, и само солнце угадывалось по сгусткам малиновых облаков. А внизу, куда уже не доходил свет небес, туман курился, дымом расползаясь от Терека, где он рождался из черных немерзнущих вод. В кустарнике за мельницей тяжело клубились ранние свинцовые сумерки. По сине-серому снегу, покрытому хрусткой ледяной коростой, зябко попискивая, сновали распушившие перья синицы. Все набрякло неуютной, но живящей мартовской сыростью, все было наполнено ожиданием. И в тихом мерном журчанье под мельничным настом уже слышалась не всегдашняя инерция реки, а скрытая страсть талых вод…

— Ну, за кого ты воюешь, жидкая твоя душа, говори! — подвыпив, приставал к Антону старший брат Кондрата Дидука прапорщик Григорий. — Молчишь? Молчишь, потому как ты без идеи, без веры живешь, лопоухая живность! Нету у тебя хребта, жидкий ты весь… Таскаетесь с Кондрашкой по гульбищам, а того не видите, как силы наши, казацкие, растут, как ширимся мы. Вот уже Деникин-батюшка со своей великой доброармией на самом пороге Кавказских врат. Не дело нынче гулять, ибо готовиться надо, готовиться! Ударим по большевистской башке — ух! Пойдет рев по Тереку… Вояки из этих большевиков, что из тебя, ничего не стоящие. Видал их в деле? Увидишь. Доброармия их на котлетку порубит. Голь босяцкая, крошево-месиво… Больше соплей от них будет, чем крови. А ты пей, лопоухий, пей за здравие Войска Терского, за атамана нашего нового, братушку Бичерахова… Чтоб все чином да ладом у него получилось… Пей!