Под Василием зло и нетерпеливо скрипнула лавка. Савичиха, вдохновляясь, продолжала, то собирая в сборку, то распуская коричневые, как у борзой, губы:

— Говорят люди, разбогател ты шибко: цельную пасеку нонче развел? — И не смогла удержать вздоха. — Вот же тебе, бесхозяйному шалапуту, само добро в руки плывет… Медок, он нонче в цене. С твоего б медка да умеючи — сотенки огребать…

Пришел, наконец, Михаил. Увидев брата, тотчас струхнул. Василий понял это по вильнувшему огоньку в глазах, по развязному, нарочито бодрому и усмешливому приветствию:

— Здорово дневали, братынек!

Василий, даже не шевельнувшись навстречу, с трудом выдавил из себя:

— Здоров, ничего себе.

Михаил, явно взбадривая себя, прошелся по кухне, поскрипел хромом новеньких сапог.

— Либо по родне соскучился? Либо в должок взять забег, а? Я теперича при деньгах.

Савичиха громко двинула ухватами, забубнила:

— И ну тя! Отколь это у нас деньгам взяться…

Но Мишка уже завелся, расхвастался, за болтовней скрывая свою тревогу:

— Я вон нонче от Войсковой мастерской — официальный заказик на кожи получил и авансик. Меня вон в Управе, как своего, принимают… Фальчиков давеча ручку жал, сказывал, торговое дело жидам нонче нельзя доверить; распрекрасно, что казаки сами за него взялись… На вас, говорит, Савицкий, у нас особая надежда… У вас интендатский дар… — Михаил жидко хихикнул, полез рукой в карман, упорно избегая взгляда Василия. — А я и сам чую, что дар: за кое дело не возьмусь — барышом себя не обижу… На, девки, держи гостинца! Я и про вас, скурех, не забыл.

Выхватив из кармана горсть конфет в пестрых грубых бумажках, он широким театральным жестом бросил их сестрам. Конфеты дождем упали в корыто с пером; девки, хихикая, полезли за ними.

Василий молчал, не в силах ни встать, ни разжать рта. Никогда еще его так не давила мысль о том, что Мишка — это тот, кто выношен матерью в одном с ним чреве, кто называется бесценным словом "брат".

— А чего б мне их не брать, барыши-то! — бахвалился довольный собой Михаил. — Нонче свободно, демократия… Умным людям самое время жить.

В этот миг взгляд его невзначай натолкнулся на Васильев, и, хоть непрозорлив, недалек был Михаил, он не мог не увидеть той смеси боли, стыда и ненависти, с которой впервые так откровенно рассматривал его брат. Нахмурился, забыв сразу, о чем и говорил.

— Я вон вальцовку к осени задумал… Видал лес на дворе заготовленный? — невпопад брякнул он. Храбрясь, выпятил грудь, сел на лавку напротив. Протягивая ноги, баском прокричал:

— Эй, девки, разобуть!

Младшая — Нинка — кинулась тащить с него сапога. Василий разжал, наконец, сухие, спекшиеся губы.

— Ты погоди сапоги-то скидать?

— А тебе какая печаль?! — вступилась Савичиха, настораживаясь. Нинка, как ужаленная, отдернула от Мишки руки.

— Говорю, погоди, — мрачно повторил Василий и встал, закрывая спиной оконце. В сумеречной кухне стало совсем темно. Михаил, кольнув брата зеленым бирючьим светом ненавидящих глаз, тоже поднялся.

— Я думал ты только враг, а ты еще и крыса, — тихо и хрипло сказал Василий и с нажимом повторил: — Мелкая, подлющая крыса. А еще ж тебе, крыса, Савицкий фамилия! Гордая фамилия — наша фа-милия! Подлюга, как же ты наших дедов, запорожских вольнолюбов, обмельчал?! Детоубивец, спекулянт, мародер — и это Савицкий! Тебя не убить, тебя… Ух, ты… — Василий задохнулся, прижимая к груди кулаки-свинчатки, двинулся на Михаила.

Девки с визгом метнулись от корыта в горницу. Савичиха, пятясь задом к печи, полезла в угол за совком.

— Ты и рта не разевай, ступай сейчас за мной, — тяжело дыша, говорил Василий. — Я тебя свезу в Христиановское, народный суд за убийство судить тебя станет! За тебя, подлюга, хороший казак муку на душу принял… Дите убил, ирод!.. Ступай за мной…

— Гляди, когда б не так! — тонко крикнул Михаил, выхватывая из кобуры наган. С грохотом повалилась двинутая им лавка, с загнетки посыпались горшки. Выстрела Михаил не успел сделать: железный кулак, тяжелый, как гиря, и стремительный, как пуля, вышиб у него наган, разбив суставы пальцев. Обливаясь кровью, Михаил рванулся к наружной двери, но брат успел схватить его сзади за пояс, согнуть в пояснице. Тогда, изловчившись, он ударил Василия в пах головой и, падая, потащил за собой на пол.

Борьба была молчаливой и яростной. Лишь Савичиха истошно орала над ними, плохо видя впотьмах, кого бить совком. В горнице кричали девки. Уже выбиваясь из сил, задыхаясь под мощным телом брата, Михаил нащупал перекладину на лавке и мертвой хваткой зажал ее руками. Теперь Василий не мог вытащить его из кухни — лавка стряла в дверях.

Изощряясь изуверским умом в поисках спасения своему меньшому, Савичиха распахнула дверцу горящей плиты. Красное пламя осветило широкую спину Василия, подмявшего под себя Михаила. Подхватив из плиты полный совок раскаленных угольев, старуха сыпанула их на спину старшего. Глухо взвыв, Василий вскочил, рванул с себя враз задымившийся бешмет. Угли посыпались на лицо и руки Михаила. Тот дико заорал, забился.

Так, кричащего и трепыхающегося, Василий выволок Мишку на коридор и потащил на задний двор, где стоял его привязанный к плетню конь. Сзади, толкая его рогачом, хватая за ноги, бежала мать. Седые патлы выбились из-под платка, злые слезы обливали лицо.

— Ратуйте, люди! — кричала она на улицу. — Он его нехристям продал, кровинку мою! Пусти его, проклятый супостат! Изведу всех твоих. Не жить твоей Лизке и гаденку твоему. Пусти его! Убью!.. Ратуйте, люди! Батюшки святы, он за него тысячу получил у нехристей… Продал, продал, проклятый!..

Даже тут, в беде, дальше торгашества, дальше денег ее разум не шел.

И тогда, затрясшись от омерзения, Василий обернулся к матери и бросил чуть ли не под ноги ей взмокшего и жалкого Михаила…

К себе на пасеку он уехал совершенно раздавленный, поеживаясь от ощущения гадливости. И сейчас, при воспоминании об этой истории, его передернуло… Он косо взглянул на Цаголова, неохотно ответил на его вопрос:

— Об Литвийко ничего точно не знаем. Говорят, будто в Архонке или в Ардонской станице его видели…

— Жаль… Он мне понравился тогда… Добрый казак… Честный, открытый. Такие нам нужны…

— Мякишь, а не казак! Другой бы давно решился на возврат… — Василий почему-то запнулся, доканчивая: — Да и невеста его тут ждет…

— Путаница в голове — теперь не редкость, — задумчиво сказал Цаголов. — Сейчас каждый боец нам дорог, а ты, Василий Григорьевич, не очень-то дорожишь ими, как видно. Терпения нету убеждать?

— Убеждают делом, — отводя нечаянное нравоучение юноши, холодно отрезал Василий.

Всю обратную дорогу он был молчалив, недоволен собой. Уже у самой пасеки с неожиданным ехидством спросил у Поповича:

— Ну, а о Цаголове что ты думаешь? Ведь осетин, с которым равняться не изволишь…

Попович, помолчав, признался:

— Что Цаголов?! Покуда — орленок, орлом будет! — но тут же застроптивился, отступил: — Да и какой он осетин, всю жизнь промеж русских…

Перед светом Антона разбудил гам людских голосов, врывавшихся снаружи. Открыв глаза, увидел: Кондрат в одних подштанниках свесился в раскрытое окно и кричал куда-то в серо-зеленый сумрак:

— Походом на них, гадов! Давить их! Огнем пожечь!

— Почто орешь?! — одернул его Антон.

— Ингуши с Бардубаса на наших в Тарской напали… Горит Тарская. Бежим к правлению, — давясь от волнения, бросал Кондрат. Он судорожно натягивал шаровары, крутил взлохмаченной головой. Его лихорадка передалась и Антону — он сам долго не мог попасть ногами в штанины.

На площади перед правлением, не слезая со взмыленного коня, надрывался криком растрепанный, как галка в бурю, плюгавенький казачишка:

— Истребляют, братушки, наш род казацкий! Детушек не жалеют. Баб да девок на косах вешают! Кровушки той льется… Спасайте, братушки!..

Хрипло галдела толпа, надвигаясь на правление. Там на крыльце в шароварах и исподних белых рубашках уже маячили атаман, с десяток офицеров и членов правления. Казаки лезли на них, потрясая кто винтовкой, кто кинжалом в ножнах.