— Ведите нас! Бить будем нехристей! Спасать своих!..
С ближних проулков и улиц в толпу врезалось несколько верховых.
— Ведите!
— Оружие нам! Нечем их бить…
Офицеры призывали к тишине. Когда чуть поутихло, заговорил атаман:
— Гнев ваш, казаки, святой!.. А этого налета на наших давно ждать надо было, потому как больше-вики да их комиссары руку ингушей да чеченцев держали… Теперь вот с их благоволения полилась кровь невинных казацких детей. Я, казаки, гневлюсь с вами со всеми и призываю всех, кто оружие может держать, идти в город до Совнаркома, требовать, чтоб ружья да пулеметы нам дали, и бежать на выручку Тарской…
— Правильно-о! Оружия нам!..
— Гибнут наши братья! Оружия…
— Господа казаки! Господа казаки… Слушайте! Вот тут из Ардонекой станицы как раз верховой прискакал. Говорит, что там тоже на Тарскую собираются…
— Даешь на Тарскую!
— Оружия!
Офицеры, подогревая страсти, кричали с крыльца:
— Осетин несколько с Ардона уже выступили. Тоже на помощь Тарской идут…
— Почто нам осетины, сами управимся, — хвастливо отвечали из толпы.
— Осетины эти тоже крещеные…
— Хай идут!
— А ведет их Угалык Цаликов.
— Свой! Этот ингушам покажет…
— Казаки, слушайте офицеров! Стройтесь в шеренги по призывам! Тринадцатый год — сюда, до крыльца: четырнадцатый — до ограды…
…Горячее июньское утро катило к полудню, когда нестройные шеренги пестро вооруженных пеших и конных архонцев и ардонцев ворвались, сметя Владимирскую заставу на городскую окраину.
Антон и Кондрат шли в пешем взводе, которым командовал Григорий Дидук.
Крепко стиснув в кулаке ремень карабина, того, с которым бежал от кибировцев, Антон катал под скулами желваки, молчал. В голове билась одна обиженная мысль: "Брехал все-таки студентик, а я и уши распускал по ветру… Не случись он тогда, не блукал бы я нынче, как бездомный пес".
Он вспоминал свою первую встречу с Цаголовым, страстные слова, которые и заставили его заварить всю ту историю с разоблачением убийцы, и все больше досадовал на себя за доверчивость: "Ишь ты, мир промеж казаков да горцев сулил, а разве ж он мыслим, этот мир. Вот сызнова напали ингуши. Нет, не приручишь их… А говорил-то как! Говорил! Глаза, как у черта, полыхали"…
Казаки, хватившие перед дорогой горького, дерзко смеялись над испугом владимирских слобожан, горланили в пути старые строевые песни:
Под нестройные выкрики дошли до Апшеронских казарм, где стоял теперь Владикавказский красноармейский полк, остановились… Офицеры отдали вольную, строй стал рушиться.
Оказалось, что в Совнарком уже послана депутация для переговоров об оружии, нужно дожидаться ее. Казаки рассыпались по улице; иные уселись под красными кирпичными стенами казарм, другие полезли, подсаживая один другого, на черепичные загаты стен. Оттуда был хорошо виден весь огромный и пустынный казарменный двор. Солдат не было видно: кажется, обедали. Лишь одинокий часовой в зеленом линялом картузе с красным бантом стоял меж двух накрытых брезентом пушек.
— Вот бы, братушки, нам эти орудия! — сказал кто-то из казаков.
— Пулеметы пусть нам дают… Пулемет, он истребляет, а пушка — пужать только.
— Эй, часовой, может твои орудия по горобцам приспособлены?!
— А что ж ты караулишь их?.. Либо соседи воровитые?
Солдат не отвечал, лишь с любопытством поглядывал на высунувшиеся из-за стен головы, наряженные, несмотря на июньское пекло, в черные папахи.
Меж казаков отирался тот самый казачишка, который ночью взбудоражил Архонскую.
— Чего же ожидать, братушки? Ведь там же кровь наша льется, — говорил он плаксиво.
Казаки хмурились, все больше наливаясь злобным нетерпением.
Прошло с полчаса, а из депутации никто не возвращался. В кружке офицеров, толпившихся у ворот казармы, шло спешное совещание, и один из ардон-цев, стоявший ближе к ним, услыхал, как там сомневаются в успехе переговоров с "товарищами".
Ардонец кинулся к своим:
— Чего дожидаемся-то, братушки?! Комиссары, они и не думают оружье нам выдать… Им с руки, что наша кровь проливается.
— Правильно, чего дожидаемся?! Айда сами до солдат, чай они крещеные… Дадут оружье…
— Уговорить треба солдат… Хай пулеметы уступят…
— А, может, и сами зараз пойдут на ингушей…
— Эй, часовой, открывай ворота!..
— Крест у тебя есть за пазухой? Открывай!
Офицеры поддержали казаков. Архонский сотник Жмурь, короткий, свитый из жил, ухватив толстые чугунные прутья ворот, так тряхнул их, что все их суставы отчаянно взвизгнули, заскрежетали.
— Открывай, ежли крещеная твоя душа?!..
Из казарм во двор посыпали солдаты, без картузов, кто с ложкой в руках, кто с недоеденной краюхой.
Ворота открыли. Казаки кинулись к солдатам.
— Братушки! Спасайте! Выручайте… Бьют нас нехристи-азиаты…
— Айдате с нами русскую кровь спасать… Истребляют нас ингуши…
Антон наметил себе белобрового приземистого солдатика с крупинками каши на губах, подступил к нему:
Ты — русский человек, скажи? Хрест висит на пупке?.. Так неужели ж откажешься подсобить?..
Солдат моргал белыми ресницами, пятился под натиском казака, а тот размахивал руками — того и глядя схватит за горло.
— Слыхал, как они на Тарскую ночью, как волки, набросились? Там бабы да детишки нонче со страху голосят… Казаки еле фронт держат — подмоги ждут…
— Да я… ничего, готов, лишь бы начальство велело, — бормотал солдат, вытирая губы.
Рядом солдаты тоже мялись:
— Мы-то всегда готовы… Пусть только начальство велит…
— Да как же начальства ждать, братушки?.. Там же полымем все горит…
— Нет, видно, вы сами нехристи, ежели при смерти братьям подсобить не хотите!
— Прикажет начальство, хоть сейчас пойдем!..
— Откажите только нам ваши пушки, а мы и сами справимся…
— Пулемет хочь один дайте…
— Патронов дай! — приставал к своему солдату Антон, и тут увидел, как Кондрат, воровито выскочивший из дверей казармы, набивает патронами свою сумку.
Солдаты начали поддаваться на уговоры, нырять в казарму за винтовками и патронами.
Какой-то распоясанный горлохват в вылинявшей гимнастерке, вскочив на брезент, натянутый между пушек, заорал:
— Да чего дожидаться начальства, худы иху мать! Все они нас ингушам продадут… Кати пушки со двора!
Толпа словно только и ждала этого сигнала. Солдаты и казаки ринулись к орудиям: десятки рук потащили на землю тяжелый брезент, обхватили колеса…
— Ну-у, взяли-и!
— Ну, пошла, пошла-а… Взяли еще-о!..
Резкий и тягучий звук автомобильного рожка на миг прервал работу.
Из ворот прямо на пушки катил открытый автомобиль. На заднем его сиденье, откинув назад голову, полустоял чернобородый человек в штатском. Другой — в гимнастерке, стянутой желтыми ремнями, в очках с тонкой белой оправой сидел, подавшись вперед. В стремительной и подтянутой, будто готовой к прыжку фигуре чернобородого Антону мелькнуло что-то такое знакомое, что сердце у него ёкнуло: "Цаголов!". Но вокруг загалдели:
— Ной! Ной Буачидзе прикатил…
— Кто этот Ной?! — почти крикнул Антон. Белобровый солдат стал бестолково объяснять:
— Это который председатель Совнаркома… А с ним — это военком Бутырин.
Антон вместе со всеми кинулся к машине, но толпа вокруг нее сомкнулась так быстро, что он оказался в последних рядах, почти у порога казармы. Он прыгнул на ящик из-под патронов, навалился на плечи соседей.
— Оружия, комиссар! Ингушей бить!
— Лаешь, оружия! — кричали вокруг.
Стоя одной ногой в машине, другую поставив на колесо пушки, Ной будто повис над толпой, видимый и слышимый отовсюду. Голос у него был глухой, зато слова — ясные, веские: