Мы с Наташкой молчали как рыбы. Детям не полагается лезть со своими советами, когда дело обсуждают взрослые.

Особенно такое серьезное. Но по выражению Наташкиных глаз я видел, что ей до смерти не хочется уезжать отсюда, где так славно купаться в теплой воде и бродить по пустынным пляжам.

Черный Гепард долго молчал, а потом с таинственным видом прижмурил правый глаз, хитро посмотрел на всех нас смеющимся левым глазом и загадочно сказал:

— Сим объявляется декада гражданского неповиновения. Кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадает.

Папа улыбнулся и, вынув из футляра аккордеон, вдохновенно пробежал пальцами по перламутровой клавиатуре роскошного «Вельтмайстера».

А потом заиграл…

Ах, как играл мой папа-артист! Для начала он взял несколько громких звучных аккордов, потом развернул меха и грянул «Коробейников». С переливами, с вариациями, так что можно было подумать, будто играет не один человек, а целый ансамбль песни и пляски! С «Коробейников», не останавливаясь, без малейшей паузы, папа перешел к знаменитой «Катюше», а потом — к «Трем танкистам». А потом над нашей стоянкой зазвучали попурри из советских песен, марши и вальсы, румбы и свинги, танго и фокстроты. Мы слушали и просили играть еще и еще.

Не прошло и четверти часа, как к нам начали подходить пионеры. А когда, наконец, аккордеон умолк, к папе подошла высокая женщина в белом халате.

— Разрешите представиться: начальник местного пионерского лагеря Свиридова. Изумительно вы играете, товарищ…

— Нарин, — быстро подсказал папа, снимая ремень аккордеона с плеча.

— Товарищ Нарин, — повторила Свиридова. — Вы меня извините, но не смогли бы вы сегодня выручить нас? Дело в том, что в лагере назначен большой сбор, а наш баянист заболел. А без музыки, сами понимаете…

Вот уж верно: кто ищет, тот всегда найдет. Счастливый случай сам шел нам навстречу! Кончился разговор тем, что папа согласился ежедневно играть по вечерам на аккордеоне. А наша веселая компания получила право легальной стоянки метрах в ста от пионерского лагеря. Мало того, в порядке взаимной любезности нам разрешили брать на кухне кипяток, пользоваться кухонным холодильником. Договор между обеими высокими сторонами вступил в силу немедленно. Бдительный страж порядка — сторож был посрамлен.

Вечером белый воланчик бабочкой порхал над нашими головами. Возле машин разбили палатки. На бензоплите разогревался ужин. Рядом блаженствовал Тобик. А тут еще вечерний закат обещал назавтра чудесную тихую погоду.

День за днем мы безмятежно наслаждались морем, солнцем и чистым воздухом Скадовска, этого райского уголка на юге Украины, впервые открытого нами благодаря настоянию мудрого Великого Змея.

Каждый вечер папа надевал на плечо ремень своего «Вельтмайстера» и отправлялся к пионерским домикам. Новые обязанности ничуть не обременяли его. Он играл ребятам с превеликой охотой, и не по часу, как было условлено со Свиридовой, а гораздо дольше.

Играл все.

— «Подмосковные вечера»! — просили пионеры.

И папа послушно растягивал меха аккордеона.

— «Малиновку», «Я у бабушки живу», «Улыбку»!

И папа, улыбаясь, выполнял все заказы. А ребята пели под музыку, веселились.

Свиридова души не чаяла в папе. Для нее он оказался настоящей находкой. «Ума не приложу, чтоб я без вас делала! — не раз говорила она. — Ребята в вас души не чают».

Гром грянул через неделю. Никаких доказательств у меня нет, но я сильно подозреваю, что сторож не захотел-таки мириться со своим поражением, сбегал тайком куда следует по начальству.

Утром, когда я накачивал волейбольный мяч, а Тобик пытался прихлопнуть лапой кузнечика, со ступенек административного корпуса торжественно спустилась целая процессия. Впереди шагал представительный мужчина начальственного вида, за ним — еще двое. Позади всех нехотя шла Свиридова.

Делегация направилась к нашей стоянке, и папа воззвал вполголоса:

— Граждане, внимание! Республика босоногих в опасности.

Я бросил насос. Тобик оставил в покое кузнечика и примкнул ко мне. Он всегда делает так, когда чует какую-нибудь опасность.

— Тут такое дело, товарищ Нарин… — запинаясь, смущенно начала Свиридова. — Я, конечно, очень извиняюсь, но…

— Можете не продолжать, — быстро перебил ее папа. Он всегда соображал мгновенно. — Нам надо уезжать. Правильно я вас понял?

— Да… Я бы, разумеется… Но санитарная инспекция так решила..

— Ясненько! — жизнерадостно сказал папа, хотя у всех нас кошки скребли на сердце. — Мы не задержимся, будьте спокойны.

Делегация, во главе с представительным мужчиной, который так и не проронил за все время ни слова, удалилась, и папа дал волю своему красноречию:

— Позор! Изгонять врачей, представителей самой гуманной профессии; горняков, цвет социалистической индустрии! Боги, видите ли вы с высоты Олимпа происходящее в этом уголке земли? Не вывезло даже искусство. Утлая ладья поэзии разбилась на рифах суровой житейской прозы. Как тут не вспомнить строфы: «И пошли они, солнцем палимы, повторяя: суди его бог!»

— Некрасов. «Размышления у парадного подъезда», — машинально подал я реплику.

— Именно. Благодарю, сын. Хорошо, пусть будет так. Мы покинем этот эдем, этот благословенный филиал рая, посыпая пеплом главу, уступая тирании. Но, прежде чем отряхнуть прах Скадовска со своих мокасин и тапочек, мы во всеуслышание и мужественно заявим…

Кому именно и что мы должны мужественно заявить, так и осталось неизвестным, потому что папа прервал в этом месте свою обличительную речь…

Сборы были недолгими. Решили выезжать рано утром следующего же дня. А накануне вечером к нашей стоянке подошла Свиридова. Как видно, совесть все же мучила ее.

— Вы уж извините, что так получилось…

— Ну что вы, не волнуйтесь. Спасибо вам за приют, за доброе отношение. Мы же хорошо понимаем, что от вас ничего не зависело. Рад, что мы расстаемся друзьями. И не поминайте нас лихом!

На рассвете мы, как и собирались, покинули Скадовск. Снова наша «Мышка» дрожала каждым суставом своего железного тела, сползая в бесчисленные ямы, прыгая на буграх и по окаменелым глубоким колеям. Горячо надеюсь, что теперь эта убийственная для автомобилей дорога ушла в прошлое, к Скадовску проложили нормальную асфальтированную трассу.

Наконец грунтовка кончилась и мы снова выехали на гладкий асфальт. Как же обрадованно загудел мотор, как резво понеслась вперед машина, подминая под себя километры, весело шурша шинами! Куда девались ее жалобные скрипы! Двигатель тянул мощно и ровно, бодрящий ветер мгновенно выдул из салона жару и пыль.

— Слава дорожникам, строителям автомобильных трасс! — крикнул я.

— Слава, слава, слава! — дружно подхватил весь наш экипаж.

Мы и в самом деле любим и глубоко уважаем дорожников. С каким терпением и в жару, и в холод они тщательно утюжат катками каждый квадратный метр дороги, укладывают асфальт, строят мосты, чтобы не только легковушки, но и грузовики с зерном, овощами, фруктами, молоком другими нужными грузами могли мчаться потоком на высоких скоростях. Есть дорога — и не страшны любые расстояния; нет — и все в глубинке гниет, пропадает зря. Подумать только: меньше чем за минуту «Волга» пробегает километр дороги. А ведь один этот километр — тысячи кубометров земли, сотни тонн асфальта, кюветы, трубы, лотки…

Думы о дорогах снова увлекли меня, но тут впереди показался Днепр. Мы пересекли его по широкому настилу плотины Каховской ГЭС. Далеко внизу со страшной силой глухо ревел могучий водяной поток. Он вырывался из тесных отверстий плотины, как вулканическая лава. Глядя на водохранилище, я невольно вспомнил вдохновенные слова Гоголя: «Чуден Днепр при тихой погоде…» Да, широк стал Днепр, еще шире, чем во времена Гоголя. «Редкая птица долетит до середины Днепра»… А что сказал бы великий писатель, увидав Каховское море?

За Каховкой мама пересела к тете Вере, а Наташка перебралась в нашу «Волгу». Дорога пошла прямая и пустынная. Встречные автомобили попадались совсем редко. Сказывалась удаленность от больших городов.