- Чего же он у тебя... высиживает? - поинтересовался Кирилл.

- Я его не спрашиваю. Он мне не мешает. Сидит и смотрит. Иногда, конечно, мы разговариваем...

- О боге?

- Об этом он не любит говорить... Что мы знаем о боге? Что его нет? А они там изучают все до тонкостей, он с закрытыми глазами может прочесть любую главу из Священного писания. Неинтересно ему со мной говорить о вере, о боге... Так, болтаем о разных пустяках.

- Не предлагал тебе отец Евгений... матушкой стать? - Кирилл задал этот вопрос с ехидцей, но, представив Еву попадьей, не выдержал и рассмеялся.

- Я думаю, он такую мысль давно вынашивает, - без улыбки ответила Ева.

- А твой отец? Как он смотрит на его посещения?

- Женя, пожалуй, единственный мой знакомый, которому отец доверяет, - сообщила она.

- Считает, что грешные мысли не посещают особ духовного звания? - усмехнулся Кирилл. -

- А у него нет грешных мыслей, - сказала Ева. - Я же вижу, ему приятно просто смотреть на меня... Да, такие, как Женя, в наше время редкость.

- Много у тебя, оказывается, поклонников, - покачал головой Кирилл. - Обычно в подобных случаях я уходил в сторону.

- Кто же тебе мешает?

- Я знаю и другое, ты никого не любишь.

Она бросила на него быстрый взгляд и надолго замолчала. Они вышли на улицу Восстания, миновали дом Кирилла и свернули на Греческий проспект. Здесь на площади, возле Концертного зала, ветер весело гонял по асфальту желтые листья. Они с сухим треском, будто кузнечики, невысоко взмывали в воздух, кружились вокруг залепленных афишами тумб, затем снова опускались на землю к широким стеклянным дверям, ударялись в окна, будто просились в зал. Листья ухитрялись даже прилепиться к скульптурной группе, стоявшей напротив дверей.

Этой осенью очень много было желтых листьев на городских улицах. В сильный ветер они большими разноцветными бабочками парили над головами прохожих, много их плыло по Неве в Финский залив. Трамваи и троллейбусы развозили листья на своих крышах из конца города в конец. Листья желтели на крышах зданий, на подоконниках, вместе с дождевой водой вылетали из раструбов водосточных труб.

И сколько бы дворники по утрам ни сгоняли опавшие листья в кучи, они не убывали. Ветер приносил их из городских парков и скверов, а может быть, они прилетали издалека. Оттуда, где нет зданий и людей, где живут одни деревья. Это они посылают горожанам из лесов свой осенний привет.

- Только когда листья начинают летать над городом, по-настоящему ощущаешь осень, - с легкой грустью произнесла Ева.

- Поедем завтра за город? - неожиданно предложил Кирилл, не подумав даже про то, что завтра он должен статью заслать в набор.

- Завтра у меня первая лекция в этом семестре в университете, - сказала Ева.

У ее дома Кирилл вспомнил о просьбе Иванова и сказал, что если она надумает стать киноартисткой, то есть шанс отличиться: Василий даст небольшую роль.

- Он похож на Тургенева, - улыбнулась Ева. - Большой, бородатый, грозный, а глаза синие, как у ребенка.

- А как Валера? - спросил Кирилл. - Он глаз с тебя не сводил.

- Если ты не притворяешься, а действительно ревнивый, то лучше сразу откажись от меня, - сказала она.

- А что, у меня будет повод для ревности?

- Ты его сам найдешь, - заметила она. - Я никогда никого не обманываю и никогда никому ничего не обещаю. А многим это не нравится.

- Меня это устраивает.

- Поживем - увидим. - Она как-то странно посмотрела на него.

- Так что передать Василию? - спросил Кирилл.

- Если хочешь, передай ему привет, - улыбнулась девушка. - И скажи, что он мне понравился.

- А ты злая, - сказал он.

- Ошибаешься, - возразила она. - Это ты ревнивый... Вернее, собственник. Все вы, мужчины, собственники.

- И агрессивная, - продолжал он. - Весь вечер меня шпыняешь.

И тут она огорошила его.

- Это, наверное, оттого, что меня с утра расстроила Мария, - с печальными нотками в голосе произнесла Ева. - Она мне сообщила ужасную новость: вчера отравилась наша общая знакомая Лялька Вдовина...

Том Лядинин свернул с узкой асфальтовой дороги к своей небольшой двухэтажной даче. Вылез из "Жигулей", открыл ворота. Поставил машину в приземистый гараж, на широких полках которого лежали коробки с деталями, стояли полиэтиленовые канистры с маслом, приборы, разный железный хлам. В одном углу свалены износившиеся покрышки. Вверху на антресолях выглядывал заостренный нос байдарки.

Со спортивной сумкой на плече вышел из гаража, навесил на скобы тяжелый квадратный замок и, пройдя по узкой тропинке мимо яблонь и вишен, поднялся на крыльцо. Отперев дверь длинным мудреным ключом с нарезкой, вошел в дом.

В комнатах прохладно, паровое отопление еще не включили. Том воткнул штепсель электрокамина в розетку. Над поленницей дров, аляповато состряпанной из пластмассы, затрепетал розовый язык пламени. Все это декорация, но тепло камин давал.

В большой комнате чисто. Значит, приезжала мать и все убрала. Утром, когда он уезжал на работу, в комнате было накурено, стол заставлен бутылками и тарелками с остатками закусок. Потертый ковер ручной работы закрывал большую часть пола. Посередине комнаты раздвижной круглый стол, у стены диван-кровать, книжные стеллажи, где вместо книг были собраны бронзовые, статуэтки, и бар, на котором стоял небольшой стереомагнитофон. Одна колонка висела над баром, вторая стояла на полу.

Том присел на застланную клетчатым пледом диван-кровать, достал из сумки две запечатанных коробки с чистыми магнитофонными кассетами и, осмотрев этикетки, положил в нижний ящик шкафа красного дерева, стоявшего рядом с диваном-кроватью. Потом извлек несколько фирменных соединительных шнуров с японскими штекерами типа "тюльпан" и бросил туда же. И последнее, что было в сумке, - блок сигарет "Филип Моррис". Сигареты он положил в другой ящик.

Секунду молча посидел, глядя прямо перед собой, затем встал и включил магнитофон. В комнату ворвался мощный хрипловатый голос Челентано. Уменьшив громкость, Том присел на кресло и, достав из внутреннего кармана джинсового пиджака бумажник, стал пересчитывать пачку денег. Сначала лицо его было озабоченным, затем он весь как-то размяк, губы оттопырились, в глазах засветился довольный огонек. Он любил пересчитывать деньги и испытывал при этом удовольствие, какое испытывает коллекционер, перебирая свои сокровища, или меломан в филармонии. Если у него было плохое настроение, он доставал толстую пачку денег и начинал пересчитывать... И незаметно весь мир отодвигался куда-то далеко, комнату и все его существо заполняло монотонное шуршание бумажек, этакий сладкий, нежный шепот! Приходила приятная расслабленность, только чуткие пальцы жили, осязали купюры, да в голове вспыхивали цифры, которые слагались в еще более крупные цифры. Всю эту работу голова проделывала автоматически, будто счетчик.

Когда он держал в руках деньги, то чувствовал себя большим, могучим... И деньги ему нашептывали об этом, сулили блаженство обладания всеми сокровищами мира, разворачивали перед его мысленным взором заманчивые картины... Приятно было сознавать, что он может купить любую вещь. Для работника торговли, да особенно комиссионщика, - это не так уж трудно. Сознавать сознавал, а ничего не покупал. Заставить себя приобрести что-либо было очень трудно. Зато когда нужно вложить капитал в какое-либо выгодное дело, он вкладывал не колеблясь. Для этого у него хранилась отдельная пачка потрепанных купюр. С новенькими, хрустящими бумажками он был не в силах расстаться... Вот их он и любил пересчитывать. А пачка помятых денег, перетянутая черной резинкой, лежала отдельно. Он ее редко пересчитывал, чаще взвешивал в руке и откладывал в сторону.

Смятые, ветхие бумажки не давали его пальцам того приятного, почти чувственного наслаждения, которое он испытывал, прикасаясь к новым, хрустящим. Поэтому он всегда стремился заменить старые купюры на новые. Пересчитывая деньги, он автоматически разделял их на три кучки: в одну - новенькие, в другую - помятые, но еще крепкие, и в третью - совсем ветхие, которые подлежали быстрейшей замене.