кокаина, перемешенного с выпитым утром бренди. Я давно уже разучился выступать без дозы,
просто не мог иначе выложиться – правда, сейчас я иногда терял нить песни и путался в словах, но
зал услужливо помогал мне, а все остальное можно было бы с легкостью принять за
импровизацию...
Я буду падать бесконечно, бессмертный как вамп
я стану другим под светом неоновых ламп...
Гляделки, гляделки, старая детская игра. Только после того, как ты сыграешь в гляделки с тем,
кто пришел слушать, как ты поешь, ты ощутишь в полной мере свою власть над ним. Эта
ненастоящая власть – он, зритель, сам с радостью отдает себя на твою волю на эти несколько
часов, позволяя твоей музыке терзать свои нервы. Но только ты глядишь ему в глаза, и все
меняется. Ты ощущаешь энергию и эйфорию, струящуюся из его зрачков, и ты знаешь: стоит тебе
лишь протянуть к нему руку – и энергия эта станет в сотни раз мощнее. И вся она будет дариться
тебе, одному только тебе. Впервые испытав это в каком-нибудь захудалом клубе, где после
концерта ты еще будешь пить пиво вместе с теми, для кого играл, ты уже не сможешь удержаться
и захочешь пережить это снова: ощутить власть, почувствовать себя ведущим в какой-то
сумасшедшей ролевой игре. Сцена – это пьедестал. Сцена – это алтарь. Того, кто выходит на
сцену, эта ролевая игра ставит выше, и ты осознаешь, как льстит тебе это распределение ролей,
когда они через некоторое время после концерта, болтая с тобой вроде бы на равных, еще смотрят
на тебя снизу вверх, как на сошедшее с небес божество.
О, эта игра взглядов и жестов между сценой и залом... между нами возведена была невидимая
грань, похожая на тонкую стеклянную стену – а все мы были глупыми маленькими детишками по
разные стороны этой стены, мы смотрели друг на друга, трогали стекло руками и улыбались.
Гляделки, глупая старая детская игра.
Я буду падать бесконечно, бессмертный как вамп
я стану другим под светом неоновых ламп,
Они заменят мое утро искусственным светом
в бездне вечной ночи не так уж плохо жить
когда знаешь, чего хочешь, и не жалеешь об этом...
Струны рвались и музыка превращалась в льющуюся отовсюду бесконечность, отдающую
цветными сполохами и рваными тенями с запахом паленого. Слова искрились сотнями граней, о
которых я раньше даже не подозревал. Я знал, как выгляжу сейчас со стороны – с искаженным
фальшивой, но одновременно с этим почти искренней мукой лицом, швыряющий себя на колени
перед этим залом, а на проигрыше – закрывающий глаза и раскидывающий руки крестом, чтобы
изобразить весь ужас Бездны... Я выглядел исступленным, краем сознания отмечая, что пока не
переступил ту границу, после которой мои импровизации сделаются опасными. Я бесновался – и
публика бесновалась вместе со мной.
Жар сплетенных тел и ни слова о любви
скоростная трасса без начала и конца
она закончится в аду, если еще не там
и ты уйдешь, не запомнив моего лица...
…времени не существует. Время, если хотите знать – это вообще условная величина. Сегодня
это понятно мне так же определенно, как то, что пыльный розовато-малиновый закат за окнами
отеля - сырой и холодный, а мутная ледяная взвесь в тонком хрустальном бокале пахнет гнилью и
разложением.
Я зажмуриваюсь, и на мгновение перед закрытыми глазами материализуется крест – слепяще-
золотой, облитый холодной кровью заходящего солнца. Светящийся в немой пустоте, которая
осталась во мне от Бога. Его свет обжигает и как будто пьянит, превращая в пепел червями
копошащиеся в мозгу строки.
Строки про то, что любящие души лишь в сказках воскрешают из мертвых своих безнадежных
принцев.
Может быть, однажды кто-нибудь другой сочинит об этом песню.
19 мая 2006 – 2 февраля 2008 г.
7