мои песни, каждый пытается заглянуть мне в глаза, и мне не прогнать их. Иногда я веду к себе

уличную проститутку, которую выставляю за дверь, как только проснусь. Иногда просто

напиваюсь так, чтобы не видеть уже никаких снов.

Воспоминания – это медленно действующий яд.

...можно будет сочинить об этом песню.

Когда мы подъезжали к отелю, там уже собралась небольшая кучка народу. Все, как один – от

тринадцати до восемнадцати, широко открытые глаза, футболки с символикой нашей группы,

зажатые в руках фотоаппараты и листики бумаги в потных дрожащих ладошках... Много девчонок

и несколько парней. Мне тошно было смотреть на них. Времена, когда мне льстили подобные

встречи, канули в лету – я быстро понял, что они любят нас для себя, мы для них – не более чем

материал для восторженных фоторепортажей. Да и с чего должно быть иначе?

Я вышел из машины первым и постарался как можно быстрее пройти в дверь, морщась от

фотовспышек. Подумать только, насколько же живуче в нас тупое чувство тщеславия. Порой тебе

кажется, что ты давно уже перешагнул через него, вырос, научился игнорировать, в конце концов,

просто привык – но раз за разом судьба пускает тебе в глаза солнечные зайчики таких вот

взглядов, и ты на мгновение слепнешь, а тщеславие поднимает в тебе свою маленькую

сплюснутую головку и гаденько улыбается: мол, вот я и тут, а ты-то думал, что мы давно

разошлись и теперь живем порознь...

Кто-то из ребят еще остался снаружи побаловать поклонников общением, я же поспешил в свой

номер. Мне не хотелось видеть рядом с собой никого. Лучше уж заказать в номер бутылку бренди

и тонкий хрустальный бокал. А когда бутылка опустеет, разбить бокал о стену и посмотреть, как

рассыпаются по полу осколки, и как они беспомощно отражают тусклый свет спрятанного за

облаками солнца – каждый по-своему. А потом написать об этом песню.

Толпа под окнами все не рассасывалась – теперь они обменивались впечатлениями, оживленно

показывая друг другу фотографии на цифровых аппаратах. Некоторые из них останутся здесь до

утра и будут всю ночь жадно заглядывать в окна ресторана, надеясь разглядеть там кого-нибудь из

нас – неподвижные, жалкие, похожие на брошенных щенков, которые ожидают, что их вот-вот

подберет добрый хозяин.

Помнится, поклонников у нас было вполовину больше, пока из группы не ушел Кай, красавчик-

клавишник. Вот уж кому никогда не надоедали все эти дрожащие лапки и щенячьи глаза, он ни

разу не оттолкнул от себя тех, кто просил автографа – это чувствовалось даже на расстоянии, и

они кидались ему на шею и целовали без спроса, когда встречали. Прижимали к стенке и не

отпускали, пока его не вытаскивали из окружения дюжие охранники. И горами писали длинные

письма с признаниями. Нам всем приходили такие письма, фэны писали нам на адреса, которые

пронюхивали в регистрационных данных гостиниц, и в моей замусоренной двухуровневой

квартире меня, наверное, и сейчас дожидалась пачка подобной корреспонденции. Обычно я

выкидывал ее, не читая. А Кай читал – хотя, конечно, не отвечал никому. Ему нравилось

нравиться, и он наслаждался славой, как дети наслаждаются мороженым.

5

У Кая были серые глаза с зеленцой и вьющиеся темные волосы. Я никогда не понимал, за что

его так любят поклонницы – он сам походил на девушку, при чем не столько внешне, сколько по

сути. По крайней мере, мне так казалось. Иногда мы спали с ним – вернее, это он уговаривал меня

его трахнуть. Он вовсе не брезговал содомией, а для меня это было нечто вроде очередного

экстравагантного вида спорта. Я думал, что он считает так же. Мы вместе пили, вместе писали

музыку, вместе занимались спортом – и только.

А потом у меня появилась Келли. И Кай ушел из группы.

В концертных выступлениях я всегда усматривал нечто мистическое. Темный провал

зрительного зала, сполохи тревожного света на сцене, временами выхватывающие из темноты

видения исступленных лиц, грохочущий звук – и взгляды, обращенные только на меня, а сам себе

я напоминал шамана, читающего заклинания. В некотором смысле так оно и было: я заколдовывал

их, я делал так, что они забывали себя – и сам забывал себя на какое-то время в этой

непрекращающейся молитве... только вот каких Богов я к себе и к ним призывал?

И нынешний концерт был похож на тысячи предыдущих, точно так же как и весь этот город, и

отель, и фэны около него. Жизнь в постоянных разъездах рано или поздно приводит к тому, что

тебя начинает повсюду преследовать настойчивое чувство дежа-вю, потихоньку переходящее в

шизофрению. Последнее время это чувство обострилось во мне до невозможности, и я прятался

ото всех и от всего, насколько мог – но не появиться на собственном концерте я не имел права.

Теперь концерт близился к кульминации, публика бесновалась, а я пел одну из самых заводных

наших песен:

Мы уснули, просто больше не проснемся

мы подарим тебе свет слепого солнца

его так много, но ты выпьешь его весь

вместе с отравленными фарами ночных машин

с отравленными взглядами людей, которые видят твое тело

это будет упоительная смесь –

это БЕЗДНА...

Я сочинил эту песню после той единственной ночи с Келли. Майк не знает этого, да и никто

теперь не знает. Было сверкающее лазурное утро, тонкие иглы золотистых солнечных лучей

кололи кожу, и когда они коснулись моих век, я открыл глаза, а она еще спала. Солнце заставляло

ее спутанные каштановые волосы отливать медью, она лежала раздетая, разметавшись по постели,

и я бережно укрыл ее одеялом, стараясь не разбудить. И почувствовал в тот момент, как сердце

сдавливает что-то непреодолимо-щемящее. Словно жалость о чем-то, чего не будет никогда. И

тогда я вытащил из ящика лист бумаги и стал писать, ломая грифель короткого карандаша,

стремясь хоть в нескольких штрихах перенести в слова малую толику переполнявших меня

ощущений. Сейчас я был бы рад порвать в клочки сделанную тогда фотографию собственной

души – потому что каждое прикосновение к памяти болезненно бьет меня многовольтовыми

электрическими разрядами. Но время вновь посмеялась надо мной, как, наверное, смеются черти

над грешниками, оказавшимися по ту сторону земной жизни – слова слетели с бумаги, легли на

музыку и стали хитом. И я больше не имел права забывать их.

Влага сладких губ и ни слова о любви

скоростная трасса без начала и конца

она закончится в аду если еще не там

и я уйду, не запомнив твоего лица...

Я был не только шаманом, призывающим неведомых Богов – я был еще и мишенью. Я

притягивал колючки чужих взглядов, словно магнит, они сплетались для меня терновым венцом, и

если бы моя кожа ощущала взгляды так же явственно, как и разум, она давно была бы вся порвана

и украшена разводами из крови и сукровицы. И я должен был принимать эти взгляды и отвечать

на них. Я пел – и потому не мог позволить себе притвориться зеркалом или рассеянно глядеть

поверх голов, как это иногда делали наши гитаристы. Я пел и смотрел им всем в глаза, в глаза,

полные слепого, почти безумного уже восторга, и еще чего-то, похожего на неверие. Каждому в

душу - в такие моменты мне действительно казалось, что я имею власть над их душами.

Ты можешь отыграть миллион концертов, проклясть себя тысячу миллионов раз за то, что

выбрал публичное ремесло, можешь возненавидеть это ремесло, но ты никогда не избавишься от

его клейма – потому что тебе всегда будут льстить такие взгляды, растерянные и преданные безо

всякой меры.

6

Отпусти, отпусти мне мои грехи, чужая молодость и чужая влюбленность... отпусти...

Впрочем, в глубине души я понимал, что вся эта острота ощущений – всего лишь действие